— Ушла?
Он понуро мотнул головой.
— Она позвонила сегодня в четыре утра и сказала, что никогда больше ко мне не вернется, — сообщил он после долгого горестного молчания. — Я услышал это, и что-то внутри меня оборвалось.
Он потер место, где у него висел галстук, и я испугалась, не прихватило ли его сердце. Выглядел он, как всегда, но черт его знает!
— Не надо так, она обязательно вернется! — изрекла я дежурную фразу. Действительно, кому нужна эта мымра? Всегда ведь она возвращалась!
Чепырин вдруг обхватил мою руку обеими своими, большими и влажными:
— Не в этом дело, Юлия Вадимовна! Не в этом дело! Знаете, она ведь по телефону долго мне говорила, что наконец-то полюбила, встретила большое, настоящее чувство, что с нею мужчина ее эротических фантазий… Зачем мне это знать? Так вот, когда она говорила, в трубке еще что-то звякало, похоже, вилки, кто-то громко ржал, и чувствовалось, что там пьяные. Я слушал, и впервые мне было ее не жаль. Не хотелось, как обычно, тут же бежать и спасать ее. Мне было все равно. Понимаете, Юленька? Я не хочу, чтобы она вернулась! Это же ужасно, ужасно! Как я устал…
Я, пока он говорил, все хотела забрать у него свою руку, но он только сильнее стискивал ее ладонями. Она там тоже стала влажная и будто чужая.
— Успокойтесь, успокойтесь! — бормотала я первую пришедшую на ум банальность и с надеждой оглядывалась на Ньютона с Фарадеем, хотя понимала, что от них никакого толку. Уж и не знаю, как Чепырин расценил эти мои телодвижения, за что он их принял, но он встрепенулся и стал трясти мою руку, что была у него.
— Сколько в вас чуткости! — воскликнул он. — Спасибо вам! Низкий поклон! Как вы меня поняли! Боже, десять лет я страдал… Унижался… Сколько наглупил… А ведь все могло быть иначе! Я много думал сегодня об этом. И караулил вас. Почему я забыл, что есть и другие женщины? Они могут понять, выслушать, поддержать. Ведь красота бесподобного тела еще не все! Где нет ее, там может быть красота души!
Я чуть не вцепилась свободной рукой в его отмоченную в молоке физиономию. Если у меня ноги не в форме фигурных скобок и нет такой поношенной наглой морды, как у его кикиморы, значит, я уж и не бесподобна? Утешаюсь красотой души? Ах ты сельдь в галстуке! Да я так бесподобна, что на меня вчера чуть маньяк не напал!..
При воспоминании о маньяке у меня в животе похолодело. Евгений Федорович показался пусть малосимпатичным, но таким мирным, домашним… Все-таки я решила удалиться с холодным достоинством. И удалилась бы, если бы физик, вместо того чтоб отпустить мою многострадальную руку, не взялся ее ни с того ни с сего целовать, отчего она стала совсем мокрой. Очень глупая вышла сцена. Наконец, Чепырин выпрямился и сказал каким-то официальным голосом, не похожим на прочувствованные всхлипы по беглой жене:
— Юля! Я очень устал! И я хочу теперь иного. Я заметил… мне кажется… вы ко мне неравнодушны. Вы умны, тонки, душевны. Вы разведены. Вы еще не стары. Прочее не имеет значения. Не попробовать ли нам сблизиться еще больше?
Искренний ответ: «Никогда, хам!» — рвался из моей души, но как-то не выговорился. Я оглядела его представительную фигуру, хороший костюм, атласный галстук, измятое переживаниями лицо и только спрятала озябшую от мокрого руку в карман. Евгений Федорович откашлялся и продолжил:
— Почему бы не попытаться? Это ведь не значит, что все обязательно сложится. Мы, может быть, и не подходим друг к другу интеллектуально, духовно. В интимном плане, наконец… А если да? Что, если да, Юля? Я так устал!
Черт бы побрал его усталость! Тут, конечно, ожидается, что я сказала твердое «нет». Но я снова ничего не сказала. Мне было грустно, в основном оттого, что я одинокая тридцатипятилетняя (это окончательная правда!) женщина со скромной учительской зарплатой. У меня куча проблем, и я не могу просто так разбрасываться приличными вариантами. Время! Моему сыну четырнадцать лет. Я и не заметила, как он вырос. Я долго была молода, беспечна, я так радовалась, что ребенок почти все время торчит у бабушки, моей мамы, а я свободна, могу заниматься собой, могу себя развивать, могу устраивать личную жизнь. «В мягких муравах у нас!» Макс вырос и теперь непонятен мне как, инопланетянин. Он не любит со мной разговаривать. Он практичнее и трезвее меня. А я? Личную жизнь так и не устроила и все так глупо, глупо, глупо!
Я хочу замуж. Я еще больше, может быть, устала, чем этот нелепый физик— рогоносец. Что же мне делать?
— Я вижу, вы не против? — рогоносец облегченно вздохнул. — Может, сегодня же и встретимся? Вечерком? У вас? Мне противна моя квартира, там все напоминает…
Он сник и всхлипнул носом — наверное, вспомнил бесподобные кривые ноги. Но он взял себя в руки и продолжил:
— Итак, вечерком? Я почему-то представляю, что это будет вечер при свечах. Вы такая понимающая, тонкая, чуткая. Мне кажется, вы любите свечи, тихую музыку, мягкую мебель, уют… Все романтичное… В полседьмого не рано? Адрес ваш я знаю, у секретарши выписал. Итак, в полседьмого?
Я согласилась на полседьмого, и мне тут же пришло в голову, что придется готовить романтический ужин. Какое блюдо можно считать романтическим? Манную кашу с хреном? Вот не было хлопот! У меня своих забот полно. Хотя бы эта визитная карточка…
— Скажите, Евгений Федорович, — вы ведь научный работник в некотором роде — позволяют ли современные технологии такие штучки, чтобы вдруг с бумаги исчез напечатанный текст, а вместо него появилась бы запись карандашом? — спросила я Чепырина. Мой вопрос явно застал его врасплох. Он солидно крякнул и пожал плечами:
— Кто его знает? Я в детстве читал что-то про симпатические чернила. И про то, как Ленин с Крупской молоком переписывались. Может, сейчас это дело как-то вперед шагнуло? Не знаю, не знаю. Очень даже может быть. Вы лучше у химички, у Ады Ильиничны спросите. Это все-таки к химии ближе…
— Скорее к алхимии, — вздохнула я. Мне неизвестное никогда не нравилось. — Или вот! Можно ли сделать реакцию, пусть химическую, чтоб из плотной бумаги, на какой печатают визитные карточки, вдруг сам собою вышел тоненький листочек? В голубую клеточку?
— Ну, это уж совершенная ерунда, — уверенно заявил Евгений Федорович. — Даже и нехимику ясно, что ерунда. Вы что, викторину к классному часу готовите? Не берите данных из газет, там одно вранье. Лучше использовать специальную литературу. Я могу кое-что рекомендовать. А эти ваши метаморфозы с бумажками — абсолютная ерунда.
Я с надеждой глянула на Ньютона и на Фарадея, но и они не оставили никакой надежды. Их кудри, бакенбарды и ехидные улыбки, казалось, подтвердили слова Чепырина: ерунда! ерунда! ерунда!
Глава 3. Смерть милиционера
Надо сказать, что внешность у меня романтическая (большие голубые глаза, тонкая талия, в улыбке что-то невыразимое), но сама я не слишком романтична. Например, свеч у меня нет. То есть имеются обычные свечи из хозмага, вставленные в бутылки из-под кетчупа. Я их зажигаю, когда отключают электричество. Даже если глядеть на них под музыку Вивальди, ничего поэтического не увидишь.
Свечи я оставила на потом. Сначала нажарила кучу котлет и сделала два салата. При свечах, если не приглядываться, вполне будет прилично. Затем я помыла голову и накрасилась. В общем, я понимаю маньяка. Даже после нервных встрясок на меня заглядеться не диво. Воспряв духом, я продолжила подготовку к романтическому ужину. Это мероприятие поначалу не рождало во мне особого энтузиазма. И Евгений Федорович мне не слишком нравился, и маньяк страшил, и Фартуков с его визитной карточкой не шел из головы. Но постепенно я вошла во вкус, и скоро нерешенной осталась только проблема свеч. Бежать за какими-нибудь нарядными витыми в универсам не хотелось. Во-первых, если я экономлю на маршрутке и из-за этого рискую быть растворенной в кислоте, то чего ради тратиться на сомнительного физика? Обойдется котлетами. А во-вторых, я боялась. Я шарахалась на улице от каждого белого плаща. И откуда их столько взялось? Из Турции завезли? Потом я убедила себя, что маньяк мог вполне и переодеться (все-таки белое бросается в глаза), и стала вздрагивать при виде любой высокой мужской фигуры. Это оказалось еще хуже, ведь наружности маньяка я не запомнила, я только знала, что лицо у него белое и ужасное (но в тот вечер он мог специально напудриться!). Я была в отчаянии и старалась пореже выходить из дому. Поэтому и романтизм надо было нагнетать домашними средствами.
Я со вздохом огляделась: ничего подходящего! Вдруг я увидела в буфете две большие керамические кружки. На них были нарисованы какие-то коричневые горошки, а также Пушкин с Лермонтовым… Оба поэта выглядели веселыми, толстощекими и очень походили на армян. Это был подарок бывших учеников — у каждой учительницы полно в шкафах подобной дряни. Я вытащила кружки и нашла их форму довольно оригинальной. Что, если поставить в них мои хозяйственные свечи? Нет, сильно крениться будут. Тут я вспомнила, что на балконе стоит ведерко с песком. Посыплю-ка я в кружки песочку; свечи сразу встанут, как влитые. Хорошо, что Макс, уходя к бабушке, кота забрал, а песок забыл.
