Но в тот день над деловыми зданиями Парк-авеню веселый бриз разносил океанскую соль, а над садами на крышах небоскребов светило ласковое солнце.
Я закончила чистить километры полов, положенных на мою долю. Линолеум, метлахская плитка, ковролин, пластик и лак, гнутые металлические трубки стульев. Второй этаж, отдел рядовых чиновников.
Дерево, паркет, плюшевые портьеры и ковры из настоящей шерсти появляются только на верхних этажах, по мере возрастания ранга. Растут и заработки уборщиц.
Я уходила, когда чиновный люд начинал свой день. Поступив на работу, я записалась на курсы художественного ткачества. В рассрочку платила за обучение.
Я поздоровалась с портье и остановилась: он что-то говорил мне. Наверное, шутил, потому что я смеялась. И шутил-то он, может, не смешно, но тогда я легко смеялась, с удовольствием наблюдая за впечатлением, которое удавалось производить на мужчин.
Недавнее и интересное открытие.
Я нравилась: серые глаза, голубеющие, если одеться в синее, а волосы – как сноп пшеничной соломы. Такой оттенок стараются получить изготовители всяких красок и ополаскивателей. Волосы у меня были как с рекламы американской мечты, зубы здоровые, белые и ровные. Лицо не тронутo косметикой…
Такой он меня увидел. Молодая, простая девушка, не вхожая в его круги, не известная никому из знакомых.
– Добрый день, мистер Станнингтон, – поздоровался портье, с ловкостью фокусника пряча в рукав зажженную папироску.
Человек ответил на приветствие, его карие глаза задержались на моей льняной гриве, тяжелой ровной волной падающей на плечи. Волосы забраны голубой лентой в «конский хвост». Взгляд прошелся по полотняному синему платью, коснулся губ, ног в бежевых сандалиях.
Мне уже знакомы были такие зовущие взгляды. Они особенно льстили. Этот большой человек, который некогда не снизошел до того, чтобы лично накричать на мою мать, никогда ее не видел и не удосужился о ней спросить с тех пор, как Стив дал ей работу уборщицы в этом здании, – он теперь заметил меня и так смотрел.
Он повернулся, без единого слова прошел мимо к лифту для генеральных директоров компаний. Элегантный, спортивный, с очень загорелым лицом и чуть седеющими висками. Мужчина неопределенного возраста. На Парк-авеню мужчины после сорока стараются сохранить себя всеми силами: гормональное лечение, травы, санатории, пластическая хирургия и косметика…
Любой ценой удержать молодость. Старость здесь – бестактность.
* * *
– Гобелен, выполненный техникой haute-Iissе!
Аукционист объясняет раппорт узора, обращает внимание на мягкость рисунка, на натуральные красители.
Неспешно переходя от гобелена к гобелену, Они смакуют колорит, единственную в своем роде упругую шероховатость, свойственную натуральному волокну, упиваются ручной, кропотливой работой. Это едва ли не главный повод, ради которого сюда пришел весь Нью-Йорк.
Конечно, это преувеличение. На самом деле Нью-Йорк – не единый административный организм, он состоит из нескольких городов. В каждом из них можно прожить всю жизнь и не узнать ничего другого, даже не выйти за пределы своего города.
Есть сербский и итальянский Нью-Йорк, венгерский и китайский, еврейский и хорватский; Нью-Йорк, раскинувшийся на восточном Манхэттене, где живут богачи. Это они наполняют сегодня выставочные залы Музея современного искусства, жители районов, где им гарантированно good neighbourhood – хорошее окружение.
В таком районе не сдадут квартиру цветным или белым, которые по разным причинам не отвечают здешним требованиям. Одно исключение, два – а там, глядишь, разбегутся прежние жильцы! И придется владельцам домов списать эти изысканные особняки в убытки.
Такие вот скомпрометированные дома неумолимо заполняют потом бедные югославы, поляки, нищие итальянцы, а за итальянцами всегда тянутся нищие евреи, хуже того – нищие негры.
Потом волна прибоя вынесет на доступный берег желтых узкоглазых людей цвета шафрана, разведенного молоком шоколада или слоновой кости.
Так и будут они кишеть и множиться в переполненных комнатах в неустанней кутерьме, в погоне за куском лучшей доли, любить, жениться, плодить детей, ненавидеть и презирать ближних – потому что они другие и такие же бедные, – болеть, надрываться в непосильном труде, копить, учиться, колоться наркотиками, молиться и убивать.
Melting pot – переплавляющее горнило, в котором, как утверждают социологи, смешиваются и американизируются все народы.
Так было четверть века назад на Нижней Ист-Сайдской улице, дальше Сороковой Восточной на Манхэттене. Теперь я не встретила там ни одного знакомого человека, не увидела знакомых домов. На их месте сейчас элегантные виллы. Редкие постройки, множество садов и клумб. Розы, гортензии, рододендроны, туберозы.
Асфальтированные проезды, без тротуаров для пешеходов. Какие пешеходы в районе, где годовая арендная плата равна доходам американца среднего класса за несколько лет? На покупку такого дома не одному поколению пришлось бы работать всю жизнь. На здешнюю недвижимость особого спроса нет. Всюду висят таблички «Сдается», «Продается»…
Город на грани краха, его терзает отрицательный баланс: нет денег на транспорт, на коммунальные услуги, на полицию, чтобы обеспечить людям защиту. Все больше богатых селится вблизи метрополии или мигрирует вглубь континента.
– Не выходи в город по вечерам одна, всегда бери машину или такси и всегда носи при себе мелкие деньги, когда ходишь пешком. Если кто-нибудь станет требовать денег, отдавай беспрекословно, – учил меня Гермес, когда я только что приехала. Отсутствие пяти долларов может стоить жизни: удар ножом или бритвой…
Гермес опекал меня.
– Гая, ты куда? – остановил он меня, когда я хотела на минуту выскользнуть из зала, где мы устроили пресс-конференцию для журналистов накануне вернисажа. Паблисити здесь – это все!
Когда-то, обреченная на одиночество, я очень тосковала по толпе, завидовала, что у других есть друзья, знакомые. С годами одиночество стало моей второй натурой. Конечно, есть люди, которых я очень люблю, но вот какой парадокс: после непродолжительного общения они начинают меня раздражать, а побыв с ними подольше, я прихожу в отчаяние даже от их безмолвного присутствия.
Я удрала от шума в тишину маленькой комнатушки декораторов, отделенной от выставочных залов перегородкой. Мурлыкал кондиционер, пахло пылью и краской. Родные запахи. Вокруг царил хорошо знакомый беспорядок, спутник всех искусств.
Стремянки, куски ненужных декораций, рулоны гофрированной бумаги, полотна, папье-маше, гора макулатуры.
И вдруг из кучи старых газет в меня выстрелила моя прежняя жизнь, призрак прошлого на обрывке брошенной газеты.
«УБИЙСТВО ДОКТОРА ОРЛАНО ХЭРРОКСА» – вопил крупный шрифт заголовка на странице без начала и конца, под фотографией мужчины с оторванной половиной лица.
Искалеченное лицо и черные буквы фамилии вызволили из памяти прошлое, похороненное так глубоко, словно и не было его. Они прорвали защитное беспамятство, задушили мукой и болью, перечеркнули двадцать последних лет.
* * *
Мое дитя родилось и покинуло мир в тот таинственный предутренний час, когда пульс жизни бьется слабее всего, когда чаще всего умирают больные старики и новорожденные.
– Девочка. Нам не удалось сохранить ей жизнь, – сообщил мне доктор Орлано Хэррокс.
В руках он держал крохотный жалобный полотняный сверточек.
Я поняла, что он говорит, но сквозь мягкий туман анестезии ни физическая, ни душевная боль до меня не доходили.
* * *
– Структурная композиция, выход в пространство… – Аукционист представляет одну из работ, выполненных техникой аппликации из мелких элементов. – Разнородность узора создает плоскости и выпуклости, придает фактуре глубину и делает ковер похожим на барельеф…
Послушать аукциониста – чего там только нет, господи помилуй! И сарматские ковры, и бухарские попоны, и вообще магнатская культура. Волосы дыбом встают…
– Он занудит публику насмерть, – беспокоюсь я.
– Люди любят патину веков, – самоуверенно отвечает Гермес.
Оратор выкарабкивается из византийского влияния, персидских и турецких орнаментов в польском дворянском костюме и прочего, подчеркивает значение традиций…
Традиции.
Земля, которая меня породила, не создала ни народного костюма, ни великой архитектуры, но из поколения в поколение там ткали в каждом доме; Творение собственных рук одевало, прикрывало спину коня, устилало дом и украшало.
Наверное, я носила это ремесло в крови, как наследственную болезнь или благотворную бактерию. А в самых ранних своих попытках я старательно и неуклюже копировала мать.
– У нас всякая баба домоткань делала. Это уж так повелось, как рекрутчина, не приведи Бог. Но великая ковровница раз на сто лет родится. По округе быстро про нее слух расходился, и уж она никогда лиха не знала. С чужих сторон люди к ней шерсть везли, и ковров от такой ткахи по многу лет ждали, бывало.
