Я попыталась позвать на помощь, но рот был полностью забит влажным носовым платком. Я смогла издать лишь грубое хрюканье. Даже не могла сказать ему, как больно он мне делает.
Внезапно я осознала, что я боюсь больше, чем когда-либо в жизни.
Ковыляя, я молилась, чтобы кто-нибудь увидел нас; тогда они наверняка крикнут, а я даже с завязанной пембертоновским пиджаком головой услышу их. И тогда я резко вырвусь от него и помчусь на звук голоса. Но если сделать это преждевременно, я рискую влететь прямо в реку, а Пембертон оставит меня там тонуть.
— Стой, — внезапно сказал он, после того как я прошлепала, по моей оценке, футов сто. — Тихо.
Я послушалась.
Я слышала, как он возится с чем-то металлическим, и через секунду, судя по звуку, открылась дверь. Ремонтный гараж!
— Шаг наверх, — сказал он. — Вот так… Теперь три вперед. И стой.
За нами с деревянным стоном закрылась дверь, словно крышка гроба.
— Выверни карманы, — потребовал Пембертон.
У меня был только один — карман в джемпере. Там ничего не было, кроме ключа от кухонной двери в Букшоу. Отец всегда заставлял нас носить ключ с собой на случай гипотетической срочной необходимости, и поскольку он периодически делал проверки, я все время держала его при себе. Вывернув карман, я услышала, что ключ упал на деревянный пол, затем подпрыгнул и покатился. Через секунду раздался слабый клик — он приземлился на бетон.
— Черт, — выругался Пембертон.
Хорошо! Ключ упал в ремонтную яму, я была уверена. Теперь Пембертону придется отодвигать прикрывающие ее доски и лезть вниз. Мои руки были все еще свободны, я сорву пиджак с головы, выбегу за дверь, вытащу платок и помчусь по Хай-стрит с дикими воплями. Через минуту.
Я была права. Почти сразу же я услышала безошибочный звук отодвигаемых тяжелых досок. Пембертон заворчал, оттаскивая их от ямы. Надо быть осторожной и думать, куда бежать: один неверный шаг и я упаду в открытую дыру и сломаю шею.
Я не двигалась с того момента, как мы вошли в дверь, которая, если я права, должна быть за моей спиной, а яма — впереди. С завязанными глазами мне надо будет повернуться на сто восемьдесят градусов.
Либо Пембертон обладал тонким чутьем, либо он засек легкое движение моей головы. Не успела я ничего сделать, как он оказался рядом со мной, повернул меня вокруг оси с полудюжину раз, словно мы собирались играть в жмурки, а мне предстояло искать. Когда он наконец остановился, у меня так кружилась голова, что я еле стояла.
— Теперь, — сказал он, — мы спускаемся. Осторожно.
Я быстро покивала головой, думая, как нелепо это выглядит в его пиджаке.
— Послушай, Флавия, будь хорошей девочкой. Я не собираюсь причинять тебе боль, пока ты будешь вести себя хорошо. Как только я заберу марку из Букшоу, я пришлю кого-нибудь освободить тебя. В противном случае…
В противном случае?
— … мне придется сделать с тобой что-то весьма неприятное.
Образ Горация Бонепенни, испустившего свой последний вздох мне в лицо, всплыл перед моими завязанными глазами, и я поняла, что Пембертон более чем способен выполнить угрозу.
Он поволок меня за локоть к месту, которое, как я предположила, было краем ямы.
— Восемь шагов вниз, — скомандовал он. — Я буду считать. Не беспокойся, я тебя держу.
Я шагнула в пустоту.
— Один, — сказал он, когда моя нога коснулась чего-то твердого. Я стояла, пошатываясь.
— Все в порядке… два… три… ты почти на месте.
Я вытянула правую руку и наткнулась на край ямы почти вровень с моим плечом. Когда мои голые колени почувствовали холодный воздух в яме, моя рука начала дрожать, как сухая ветка на зимнем ветру. Горло сильно перехватило.
— Хорошо… четыре… пять… осталось всего два шага.
Он спускался по ступеням позади меня, одна за другой. Я подумала, можно ли схватить его за руку и резко сбросить в яму. Если повезет, он разобьет голову о бетон, и я выберусь наружу по его телу.
Внезапно он застыл, впившись пальцами мне в плечо. Я глухо замычала, и он ослабил хватку.
— Спокойно, — сказал он с рычанием, к которому нельзя было отнестись несерьезно.
Снаружи, по Коровьему переулку, ехал грузовик, его двигатель взвывал то громче, то тише. Кто-то приближается!
Пембертон стоял в полной неподвижности, слышно было его тяжелое дыхание в холодном молчании ямы.
С головой, закутанной в пиджак, я едва слышала голоса на улице, за которыми последовало клацанье стального заднего борта грузовика.
Довольно странно, но мои мысли перескочили к Фели. Почему, спросит она, я не закричала? Почему я не сорвала пиджак с головы и не вонзилась зубами в руку Пембертона? Она захочет знать все подробности, и, что бы я ни сказала, она опровергнет все мои доводы, словно она лорд главный судья собственной персоной.
Правда заключалась в том, что мне было сложно даже просто дышать. Мой носовой платок — прочный крепкий кусок хлопка — так глубоко был засунут мне в рот, что челюсти мучительно болели. Мне приходилось дышать через нос, и, даже делая глубокие вдохи, я едва умудрялась втягивать достаточно кислорода, чтобы оставаться в сознании.
Я знала, что, если начну кашлять, мне конец; голова начинала кружиться даже от самого слабого усилия. Кроме того, я понимала, что мужчины, стоящие на улице у работающего грузовика, ничего не услышат из-за шума мотора. Если только я не придумаю, как издать оглушительный шум, меня никогда не услышат. Так что лучше всего было стоять спокойно и не шуметь. Я сэкономлю силы.
Кто-то захлопнул задний борт грузовика, две двери закрылись, и машина тронулась с места на первой передаче. Мы снова остались одни.
— Теперь, — сказал Пембертон, — спускайся. Еще две ступеньки.
Он резко сдавил мне руку, и я скользнула ногой вперед.
— Семь, — сосчитал он.
Я остановилась, не желая делать последний шаг, который приведет меня на дно ямы.
— Еще один. Осторожно.
Как будто он помогает старушке перейти улицу с оживленным движением.
Я сделала еще шаг и сразу же оказалась по щиколотки в мусоре. Я слышала, как Пембертон шуршит вокруг. Он не выпускал мою руку, его стальная хватка чуть ослабела, когда он наклонился что-то поднять. По всей видимости, ключ. Если он его увидел, подумала я, на дно ямы должно проникать немного солнечного света.
Дневной свет на дне ямы. По какой-то непостижимой причине эта мысль воскресила в памяти слова инспектора Хьюитта, которые он сказал, отвозя меня домой из полиции графства в Хинли: «Если на корочке торта сладость, кого волнует сердцевина?»
Что это обозначает? Мои мысли закружились.
— Прости, Флавия, — внезапно сказал Пембертон, вторгаясь в мои мысли, — но я собираюсь тебя связать.
Не успели его слова отпечататься в моем мозгу, как он завернул мои руки за спину и связал запястья вместе. Чем он это делает, подумала я. Галстуком?
Когда он затягивал узел, я вспомнила, что надо соединить кончики пальцев вместе и сделать арку, точно так же, как я делала, когда Фели и Даффи заперли меня в чулане. Когда это было? В прошлую среду? Казалось, прошла тысяча лет.
Но Пембертон не был глупцом. Он сразу понял, что я хочу сделать, и, не говоря ни слова, сдавил мои ладони, моя маленькая арка безопасности болезненно сломалась. Он туго затянул узел, сдавив мне запястья, и потом завязал второй и третий узлы, резко и сильно затягивая при каждом движении.
Я провела большим пальцем по узлу и почувствовала скользкую гладкость. Тканый шелк. Да, он использовал галстук. Драгоценный крошечный шанс вырваться из этих оков!
Мои запястья уже вспотели, и я знала, что влага скоро заставит шелк сесть. Ну, не совсем: шелк, как волосы, — это белок, сам по себе он не садится, но то, как его ткут, заставляет его безжалостно сжиматься, когда он намокает. Через некоторое время циркуляция крови у меня в руках остановится, и тогда…
— Садись, — скомандовал Пембертон, надавливая мне на плечи, и я села.
Я услышала лязганье пряжки его ремня, когда он снял ее, обвил вокруг моих лодыжек и туго затянул.
Он не сказал больше ни слова. Его туфли простучали по бетону, когда он поднимался по ступенькам из ямы, и затем я услышала, как тяжелые доски возвращаются на место поверх отверстия.
Через несколько секунд все стихло. Он ушел.
Я осталась одна в яме, и никто, кроме Пембертона, не знает, где я.
Я здесь умру, и когда мое тело в итоге найдут, его отвезут в какой-нибудь промозглый старый морг, где положат на стол из нержавеющей стали.
Первое, что со мной сделают, — откроют рот и извлекут пропитанный влагой скомканный носовой платок, и когда его расстелют на столе рядом с моими бледными останками, на пол спланирует оранжевая марка — марка, принадлежащая королю: это была сцена словно из Агаты Кристи. Кто-то — может быть, сама мисс Кристи — напишет об этом детективный роман.
