— И оставь волосы седыми, — добавила она. — Это будет исключительно изысканно.
— Ты правда так думаешь?
— Другого мнения и быть не может. Ты привлекательный мужчина, а с сединой станешь просто неотразим.
Думаю, он ей поверил. В конце концов, он был актером. Он заметно повеселел, попрощался со всеми и вышел из комнаты.
Элис пошла следом, задержавшись лишь для того, чтобы сообщить, что я, вне всякого сомнения, сукин сын, но она восхищена моей верностью своим идеалам.
— Таким образом, ты принципиальный сукин сын, — подытожила она. — И кто знает, может, тебе найдется местечко в моих мемуарах.
Она исчезла, послав всем салют, а я достал из кармана брюк шкатулку с драгоценностями и открыл крышку. Айзис взяла ожерелье, надела его на шею и застегнула замочек. Потом достала из сумочки пудреницу, посмотрелась в зеркальце и спросила Кэролайн, как она выглядит.
— Прекрасно, — сказала Кэролайн.
— Но сомневаюсь, что я смогу носить его с чистым сердцем. Две женщины убиты хоть и не из-за самого ожерелья, но все это как-то связано. Вы меня понимаете?
— Думаю, да, — кивнула Кэролайн.
— Итак, — сказала Айзис, снимая ожерелье и кладя его обратно в шкатулку. Я закрыл крышку, она взяла коробочку и передала ее Марти. — Надеюсь, Синтия Консидайн будет довольна.
— Она никогда не будет выглядеть так мило, как ты, — ответил Марти. — С рубинами или без, моя дорогая.
— Очень приятно, — сказала Айзис выжидательно.
Он не заставил ее ждать долго. Открыл шкатулку, лично осмотрел украшения — и кто может винить его за это после всего, что уже пропало в этот вечер? Потом положил шкатулку в карман, а из другого вынул толстый конверт и вручил его Айзис.
— Двадцать? — спросила она.
— Двадцать пять, — ответил Марти. — Я убедил Джона расщедриться.
— И это очень приятно, — сказала она и поцеловала его в щеку, после чего взяла конверт и опустила его в сумочку. — Считается, что бриллианты — лучшие друзья девушек, и, допускаю, то же самое можно сказать про рубины, но в неспокойной жизни актрисы все они уступают наличным. Приходится быть практичной, не так ли?
— Безусловно.
— Но ты не практичен, Берни. Ты вор, стало быть, у тебя есть темная сторона, но у этой темной стороны есть своя светлая изнанка, не так ли? Я это почувствовала, когда узнала, что ты взял медвежонка к себе в номер. Вор с плюшевым мишкой!
— Что ж, — сказал я.
— А затем ты отказался от небольшого состояния, чтобы оказать любезность человеку, которого никогда в жизни не видел. Ты украл мои рубины, а потом вернул их мне и не заработал на этом ни цента, верно?
— Я не очень хороший бизнесмен, — признался я. — У меня в книжном магазине тоже не все гладко.
— Думаю, у тебя все отлично, — с чувством возразила она. — Ты замечательный парень, Берни Роденбарр. Просто замечательный.
И она пожала мне руку, задержав ее в своей чуть дольше, чем можно было ожидать.
Спустя несколько дней я сидел в своем магазине и кидал бумажные шарики — белые, а не лиловые — Раффлсу. Ему это занятие явно наскучило, но он продолжал исполнять свою роль — из чувства долга. Потом дверь открылась и вошла Элис Котрелл.
— Они действительно у тебя? — без обиняков спросила она. — Или это уловка, чтобы заманить меня?
— Ни в коем случае, — отозвался я. — Но уж если зашла речь об уловках, предлагаю показать деньги.
— Сначала покажи, что у тебя, Берни.
Я покачал головой:
— Карл не взял деньги вперед, и видишь, что из этого вышло? Я хочу всего лишь те же две тысячи, которые ты обещала ему, и, пока не получу их, ты ничего не увидишь.
— Что ж, видимо, я это заслужила, — вздохнула она и извлекла из сумочки стопку банкнот. Это были сотенные, и их было двадцать. Я знаю, потому что пересчитал.
Я нашел им местечко в своем бумажнике и достал из-под стола конверт из плотной бумаги. Он не был похож на тот, что побывал в сумочке Карен Кассенмайер, в гардеробе 303-го номера отеля «Паддингтон» и в собственной квартире Элис в Ист-Сайде. Я открыл его и извлек стопку листов, похожих на те, что находились в подлинном конверте. Впрочем, бумага была белой, как шарики, которые я кидал Раффлсу.
Она схватила стопку и быстро перелистала.
— Здесь и последнее письмо, которое ты сжег, — сказала она. — «С глубоким возмущением Гулли». Прекрасно. Можно сказать, Гулли Фэйрберн очень много времени провел в глубоком возмущении. Берни, даже не знаю, как благодарить тебя.
— Ты мне заплатила.
— Ты очень многое пережил за две тысячи долларов. Знаешь, это не все, что я обещала Карлу.
— Знаю.
— А ты правда узнал мой голос, когда прятался там, за занавеской? Я говорила очень тихо и вообще-то произнесла пару слов, не больше.
— То, что я узнал, не имело к словам никакого отношения.
— Знаешь, ты мог бы снова услышать эти звуки.
— Неужели?
— Если найдешь правильный подход.
— Я тебе позвоню, — пообещал я.
— У тебя есть мой телефон?
— Можно и так сказать.
Примерно через час дверь отворилась снова, и на сей раз на пороге появился застенчивый человек в твидовом пиджаке и клетчатой рубашке. Это был Лестер Эддингтон, и я не стал спрашивать у него деньги вперед. Я вручил ему конверт, очень похожий на тот, что передал Элис Котрелл, и он с извиняющейся улыбкой извлек содержимое и внимательно просмотрел.
— Лишняя предосторожность не помешает, — заявил он. — Я ведь видел только одно письмо, и оно было вполне подлинным, но… — Он хмурил брови, кивал, бормотал что-то себе под нос и наконец поднял голову. — Это золотая жила, — произнес он, делая круглые глаза. — Если бы они исчезли, это была бы истинная трагедия.
— Поэтому я сначала сделал копии.
— И слава богу! — воскликнул он горячо. — Не следовало бы мне так говорить, но я очень рад, что оригиналы исчезли. Значит, я могу не волноваться о том, что кто-то сумеет воспользоваться ими раньше меня.
— Но вы не воспользуетесь ими, пока жив Фэйрберн.
— Само собой! Я не опубликую ни слова до тех пор, пока он может возразить. Или подать иск.
На этот раз он пересчитывал деньги, и их было немного больше — пятидесятидолларовые и стодолларовые купюры на общую сумму в три тысячи долларов. Я подумал, какого труда ему стоило заработать все эти деньги, и даже подумал, не стоит ли их ему вернуть. Но я поступил так, как всегда поступаю с подобными мыслями. Безжалостно их подавил.
— В книге я обязательно выражу вам признательность, — пообещал он. — Но не буду уточнять, какого рода помощь вы мне оказали.
— Да, — кивнул я. — Лишняя предосторожность не помешает.
Виктор Харкнесс появился в костюме при галстуке и с очень элегантным кейсом в руке. Смотрелся он на тысячу баксов, но, насколько я понял, это была такая же показуха, какую мне пытался всучить для продажи тот сенегалец. В наши дни ни в чем нельзя быть уверенным.
У меня был посетитель — пожилой господин с серебристой бородкой и в берете, поэтому я повел Харкнесса в заднюю комнату, где взял из секретера конверт из плотной бумаги размером девять на двенадцать. Он сел, открыл конверт и извлек несколько листков лиловой бумаги.
— Великолепно, — произнес он.
— Одного не хватает, — заметил я. — Того, что мне пришлось сжечь, чтобы убедить остальных, что они все уничтожены.
— Там, где о бочче и капучино?
— И о глубоком возмущении. Все остальное — здесь.
— Фирма выражает вам глубокую признательность, — сказал он. — И я лично. Наши комиссионные — лишь малая часть этой признательности. Мы уже объявили, что собираемся выставить эти письма на торги, и мы выглядели бы глупо, если бы не смогли этого сделать.
— Вам бы этого не хотелось.
— Разумеется. Но, кроме того, это стало бы невосполнимой потерей для истории литературы и весьма ощутимой — в долларах и центах — утратой для благотворительных фондов, которые являются наследниками Антеи Ландау. Мне только жаль, что они не узнают, сколь многим они обязаны некоему букинисту.
— Легко откажусь от этой чести, — заметил я.
— И возьмете наличными? — Он открыл портфель и достал конверт. — Пять тысяч долларов, как договаривались. Надеюсь, вы удовлетворены.
После полудня я заглянул в продуктовую лавку, купил ланч и отправился в салон красоты «Пудель», а в начале второго я вышел оттуда и повернул налево, вместо того чтобы пойти направо. На углу Бродвея я еще раз повернул налево и через два квартала вошел в кафе. Хильярд Моффет ждал меня в одной из дальних кабинок. Я сел напротив него и выложил на стол — сюрприз! — большой конверт из плотной бумаги.
Он уже поел, а я заказал лишь чашечку кофе. Пока я ждал, когда кофе остынет, он внимательно изучал содержимое конверта. Он воспользовался карманной лупой и не спешил, а когда завершил свое исследование, выпрямился в кресле с сияющим лицом. Черт побери, он же был коллекционером, и прямо перед ним лежало нечто достойное его коллекции. Этого было достаточно, чтобы он просто светился от счастья.
