– Какой именно, мама?
– "По моему мнению".
Благодаря коньяку к Эмерсону вернулся дар речи.
– Я склонен поддержать твою мать, Рамсес, но сейчас главное не это. Будь добр, продолжай.
– Хорошо, папа. По моему... То есть я посчитал, что, хотя отец Теодор и не мог выглядывать из окон, услышать что-то он мог. Вы тоже склонялись к этому выводу. Конечно, какофония звуков, вкупе именуемых «городским шумом», не слишком отчетлива – я имею в виду крики ослов, водоносов и торговцев, мольбы нищих...
– Боюсь, Рамсес, ты пытаешься завернуть очень литературную, возможно даже поэтичную, фразу. Лучше поупражняйся в этом, сочиняя стихи или делая записи в дневнике. В устной речи не стоит увлекаться длинными периодами.
– Вот как? – спросил Рамсес задумчиво.
– Продолжай, Рамсес! – поторопил его отец. – И пожалуйста, не тяни.
– Хорошо, папа. Существует один звук, который, в отличие от упомянутых выше (а также от тех, которые я не успел упомянуть), ни с чем нельзя спутать. Это, конечно, молитвенные призывы муэдзинов с каирских минаретов. Меня посетила мысль, что отец Теодор наслушался их, что называется, досыта и сумеет отличить один от другого по громкости и мелодичности. Вот я и предпринял эксперимент. Я стал воспроизводить ему...
– Не может быть! – не выдержала я. – Значит, ты сидишь здесь уже три с лишним часа, распевая на разные голоса? Эмерсон, ты знаешь, что я не очень подвержена женским слабостям, но сейчас нахожусь на грани обморока.
– Глотни коньяку, – предложил Эмерсон, протягивая мне стаканчик. – Эксперимент прошел успешно, сынок?
– До некоторой степени, папа. Кажется, мне удалось сократить площадь до четверти квадратной мили.
– Невероятно! – прошептала я, как выяснилось, только для себя, потому что меня никто не слушал.
– Очень интересно! – подал голос отец Теодор, кивая, как китайский болванчик. – Я закрывал глаза и представлял себя пленником Сатаны, внимающим гласу с небес.
– Невероятно! – повторила я. – Как ты сумел изобразить столько вариантов молитвы, Рамсес? В Каире, между прочим, три сотни мечетей!
– Но на территории, которую я счел наиболее вероятным местом расположения тюрьмы, их всего тридцать-сорок, – возразил Рамсес. – Я имею в виду Старый город с его темными запутанными улочками, разрушающимися домами и некоторыми примечательными... – Он поймал мой грозный взгляд и опомнился. – В прошлый раз мы провели в Каире три недели. Тогда мне и представилась возможность заглянуть в...
– Понятно, – сказал Эмерсон. – По-моему, блестящая идея. Ты согласна, Пибоди?
Мой стаканчик уже был пуст. Я хотела попросить еще, но железная воля одержала верх над недоверием и растерянностью.
– По-моему, нам пора домой. Отец Теодор наверняка очень устал.
Отец Теодор посопротивлялся из вежливости, но было ясно, что ему не терпится от нас избавиться. С Рамсесом он прощался с причудливой смесью уважения и ужаса.
Когда мы вышли из дома священника, один из деревенских жителей подвел Рамсесу его скакуна и с глубоким поклоном отдал поводья. Я тут же позабыла о нестандартном методе следствия, испробованном моим сыном, потому что вспомнила, как обходятся с конокрадами на американском Западе. Там их ждет петля.
Возможно, Рамсес тоже это припомнил. Уже закинув ногу на конский круп, он повис в стремени и сказал с обезоруживающей улыбкой:
– Хочешь прокатиться на Мазепе, мамочка?
– Своевременная мысль, – похвалил его Эмерсон. – Рад, что ты оказываешь матери почтение, которого она достойна.
И он ударил пятками своего осла.
Деревенский староста поддерживал американских ковбоев в их непримиримости к конокрадам. Чтобы умилостивить его, пришлось арендовать лошадь за умопомрачительную плату до конца нашего пребывания в Дахшуре. Оставив ее в конюшне хозяина – у нас для лошади все равно не было места, – я вернулась домой.
Мое недовольство только усилилось при виде отца и сына, согнувшихся над большой картой Каира. Рядом остывал ужин. Один угол карты уже был сдобрен соусом. Рамсес тыкал в карту указательным пальцем:
– Громче всех поет муэдзин мечети Гамия Сейд-Хусейн. Методом исключения получаем район площадью в семьсот пятьдесят...
Мой голос, в отличие от голоса муэдзина, был тих, но тверд. Я потребовала немедленно убрать карту и приступить к трапезе. Хамид приготовил очень вкусный ужин, который, правда, уже изрядно остыл.
Наслаждаться едой нам мешала озабоченность. Сначала мы ели молча, потом Эмерсон, всегда руководствующийся благородными мотивами, но не очень-то соблюдающий требования этикета, брякнул:
– Полагаю, лошадиная проблема решена к полному твоему удовлетворению, Пибоди?
– Скорее, к удовлетворению старосты. Мы арендовали ее до конца сезона за сто шекелей.
Эмерсон чуть не подавился и надолго спрятался за салфеткой.
– Лучше просто купить эту драгоценную лошадь, – предложил он. – Для тебя, Пибоди! Наверное, тебе хочется стать хозяйкой такого великолепного животного?
– Нет, благодарю покорно, Эмерсон. Рамсес обязательно потребует, чтобы мы взяли ее с собой в Англию.
– Ошибаешься, мама, мне это и в голову не приходило. Гораздо удобнее оставить Мазепу здесь, чтобы я мог ездить всякий раз, когда мы...
Рамсес ойкнул и замолчал: Эмерсон сообразил, что разговоры о лошадях вряд ли улучшат мое настроение, и лягнул сына под столом. Воцарилось продолжительное молчание. Дональд вообще словно язык проглотил. Я объясняла его молчаливость угрызениями совести, ведь он упустил Рамсеса. Но, как оказалось, молодой человек усиленно ворочал мозгами. Эмерсон полагает, – по-моему, это верно лишь отчасти, – что мыслительный процесс – непривычное занятие для любого англичанина, требующее напряжения всех сил. Не знаю в таком случае, кем себя считает сам Эмерсон.
Когда мы наконец утолили голод и налегли на фрукты, Дональд встал и многозначительно откашлялся.
– Я принял решение. То есть решение приняли мы с Энид... – Он взял девушку за руку, расправил плечи и продолжил: – Мы хотим немедленно пожениться. Просим вас, профессор, сегодня же вечером сочетать нас браком.
Требование было настолько безумным, что я выронила салфетку. Бастет крутилась под столом, надеясь, что Рамсес поделится с ней лакомым кусочком, и салфетка накрыла кошку с головой. Дальнейшая беседа протекала под надсадное мяуканье.
У Эмерсона поехала вниз челюсть. То ли он собирался заговорить, то ли засмеяться, – не знаю. Он спохватился, водворил челюсть на место и объявил:
– Что ж, это по крайней мере устраняет кое-какие проблемы. А то в последние дни миссис Эмерсон слишком увлеклась соблюдением приличий...
– Эмерсон! Как ты можешь серьезно относиться к этому бреду? Дорогой мой Рональд... то есть Дональд, дорогая Энид, с чего вы взяли, будто профессор Эмерсон вправе сочетать людей браком?
– Ну, не знаю... – смущенно пробормотал Дональд. – Таким правом обладает, к примеру, капитан корабля. Вот я и подумал, что руководитель экспедиции в чужой стране тоже...
– Чушь!
Энид потупила взор. У меня было ощущение, что она с самого начала знала, что брак окажется незаконным, но помалкивала. Не хочу, чтобы меня заподозрили в поощрении аморальности, но мое мнение о девушке улучшилось.
– Сядьте, Дональд, – приказала я. – У вас такой несолидный вид, когда вы теребите себе ухо! Давайте обсудим ситуацию здраво. Я полностью одобряю ваше решение, но с его осуществлением придется подождать. Сначала необходимо выполнить ряд формальностей. А сейчас ответьте, что вас к этому подтолкнуло.
Энид улыбнулась Дональду, словно учительница, поощряющая туповатого школяра.
– Меня уговорила Энид. Нельзя же все время скрываться, словно мы и впрямь преступники. Энид не стоит опасаться полиции, только безумец способен заподозрить ее в убийстве.
– Так оно и есть, – подтвердила я. – Сегодня мы узнали, что полиция больше не подозревает мисс Дебенхэм в убийстве Каленищеффа. А вот что касается вас...
– А что касается меня, – подхватил Дональд, задирая подбородок, – то я предстану перед судом, как подобает мужчине. Никто не сможет доказать, что убийство совершил я. Это не значит, конечно, что у меня не было желания как следует поколотить мерзавца. Достаточно липких взглядов, которые Каленищефф бросал на Энид, чтобы переломать ему руки-ноги!
– Настоятельно вам рекомендую помалкивать на этот счет, – посоветовал Эмерсон. – Но кое в чем вынужден согласиться, улик против вас кот наплакал. Однако вы еще не объяснили своего внезапного всплеска галантности. Уж не благородное ли чувство под названием «любовь» придало вам сил?
Не обращая внимания на насмешливый тон моего ненаглядного, Дональд бесхитростно ответил:
