Я представила себе, как сажусь в самолет и лечу, приближая с каждым часом встречу с домом, с мамой. Странно, но эти мысли не вызывали в душе радостного чувства. Наверное, в тот момент я просто не хотела признаться себе, что возвращение в Москву меня не просто не радует — пугает. А что, собственно, ждало меня там? Снова страх, снова беседы на Лубянке, ложь, жонглирование словами, допросы, допросы, допросы, а после них — двойная жизнь. С коллегами. С моим ненаглядным редактором. С собой. С мамой…
Ожил телефон.
— Да!
— Сеньора Мальцефф?
— Си.
— Вы говорите по-испански?
— Лучше по-французски.
— Bien! Как долго вы собираетесь прожить у нас?
— Увы, мсье, завтра я улетаю.
— Жаль. В таком случае, если вас не затруднит, спуститесь вниз. Вам необходимо оплатить счет за проживание и услуги.
— Да, конечно, — пробормотала я…
В огромном мраморном холле «Плазы» бурлила настоящая, невыдуманная жизнь. А может, мне это только казалось и все эти люди не просто ходили, разговаривали, смеялись, задавали вопросы, а выполняли стратегический план, навязанный им чьей-то злобной волей. Поняв, что моя подозрительность превращается в манию, я остановилась посреди холла и закрыла глаза. Бурлившая и клокотавшая вокруг меня вакханалия веселого фланирования, спонтанных покупок, беззаботного галдежа и нерегулируемого поглощения сэндвичей, пирожных и напитков в барах и кафетериях, врезанных, как соты, в величественные стены холла, настолько захватывала, что у меня возникло острое желание смешаться с этой шумной толпой туристов и местных бездельников, поставить где-нибудь в углу раскладушку и остаться здесь навсегда, ни о чем не думая, никого не подозревая, ни перед кем не отчитываясь. Впрочем, желание это скоро улетучилось. Я подошла к конторке, сработанной минимум сто лет назад из мореного дуба, и обратилась к молоденькой служащей — единственной представительнице слабого пола среди четырех солидных мужиков в темных костюмах. Ее роскошные темные волосы украшал затейливый костяной гребень, и она была похожа на молоденькую Кармен.
— Я хотела бы оплатить счет.
— Ваша фамилия, мадам?
— Мальцева. Валентина Мальцева…
Как пианистка-виртуоз, Кармен пробежала пальцами правой руки по стопке карточек, ловко вытащила одну, бросила на нее быстрый взгляд и подняла изящную головку:
— Вот, мадам. Пройдите, пожалуйста, в эту комнату, — она кивнула на дверь за конторкой.
Я взяла глянцевитую карточку и постучала в дверь.
— Си! — откликнулся на мой стук мужской голос.
Я вошла в полутемный кабинет, обставленный роскошной старинной мебелью. Улыбающееся лицо его хозяина бросило меня в жар.
— Добрый день, мисс Мальцева! — несмотря на самодовольное выражение лица, Юджин выглядел усталым.
— Ты мне не говорил, что подрабатываешь в отеле.
— Ради тебя я готов подрабатывать где угодно.
— Что-то случилось?
— Если не считать твоего предстоящего отъезда, то ничего особенного.
— Мы бы могли подняться ко мне в номер и отпраздновать это событие.
— Нет, Вэл. Во-первых, праздновать нечего. А во-вторых, нас не должны видеть вместе.
— Ты неважно выглядишь.
— Зато ты просто цветешь.
— Так это тебе я должна заплатить за номер?
— Я уже все оплатил. И даже поставил твою подпись.
— Подделал?
— Подделал.
— Ты ведешь себя, как грузин.
— Это значит — плохо?
— Я бы не сказала.
— Хорошо?
— Отстань.
— Уолш говорил мне то же самое. Хочешь кофе?
— Только не растворимый. И только после обеда.
— О’кей! Будем пить «капучино». После обеда.
— С одним условием.
— Каким?
— Плачу я.
— Теперь ты ведешь себя, как грузин.
— Как грузинка.
— Принимается.
— Где?
— Сейчас мы расстанемся. Ты поднимешься в номер, оденешь то платье, в котором была тогда… в ресторане… ну, это…
— Не мучайся, я поняла.
— О’кей, Вэл. Потом выйдешь на улицу, отсчитаешь третье такси, остановишь его, сядешь на заднее сиденье и скажешь: «Сиеста».
— Очередной пароль?
— Очередной приступ любопытства?
— Я порядочная девушка, Юджин, и должна быть уверена, что шофер не завезет меня в какой-нибудь притон.
— А я — порядочный молодой человек и никогда не позволил бы себе сажать любимую девушку на первое попавшееся такси. Только на третье…
«Сиестой» оказался загородный комплекс, включающий в себя шестиэтажный отель с бассейном, несколько теннисных кортов и ресторан на открытой веранде. Из того, что такси везло меня по указанному адресу около получаса, можно было сделать вывод, что это обычный загородный клуб. Я вдруг поймала себя на мысли, что для скромной советской журналистки, никогда не выезжавшей дальше Варшавы и Софии, этот клуб в богатом пригороде Буэнос-Айреса был вовсе не обычным, а как раз наоборот. Но таковы уж совграждане, которым выпадало счастье (или несчастье) побывать на загнивающем Западе: они быстро привыкали к роскоши и начисто забывали о хамстве и удручающем постоянстве родных очередей. Так сказать, противоречие между пространством и временем.
То ли Юджин знал, что в этот час здесь малолюдно, то ли так сложились обстоятельства, но на открытой веранде ресторана не было ни души. Он появился минут через десять после того, как меня торжественно усадили, обложили меню и поставили на стол огромный бокал апельсинового сока, которым запросто можно было напоить целую футбольную команду.
Юджин возник в поле моего зрения внезапно: долговязый, с взлохмаченными волосами, в легком светлом костюме, он шагал по выложенной розовыми плитками тропе и напоминал озабоченного предстоящими экзаменами старшекурсника. Привыкнув к нему, я перестала замечать штрихи, по которым русские всегда безошибочно определяли иностранцев: покрой одежды, своеобразие стрижки, раскованность движений и какое-то беззаботное выражение лица. Реакция наших людей на этот джентльменский набор была, как правило, однозначной: с жиру бесятся гады! Но чем больше я наблюдала за этим парнем, выглядевшим значительно моложе своих лет, тем больше поражалась удивительной и труднообъяснимой работе генов. Несмотря на стопроцентно американское воспитание и образование (о его профессиональной подготовке я старалась тогда не думать), Юджин, как мне казалось, представлял собой сугубо русский тип мужчины. Не советский, а русский. Таким ребятам в студенческих театральных студиях обычно предлагают роли Базарова или Треплева.
— Скажи, что ты с нетерпением ждала меня, — потребовал он, едва усевшись за стол и вытянув свои длинные ноги к ножке моего стула.
— Это уж точно пароль?
— Как ты догадалась?
— Дело в том, что последние две недели я общалась исключительно со шпионами.
— Ту же фразу ты могла бы произнести и с большим оптимизмом.
— С какой стати?
— Если бы ты не общалась со шпионами, мы бы никогда не встретились, — Юджин извлек из кармана золотистую пачку «Бенсон энд Ходжес» и протянул ее мне через стол. — Закуривайте, гражданка.
— Ты не забыл, что сегодня я угощаю?
— Ну да, ты — грузин.
— Грузинка.
— Не придирайся к словам. В конце концов, я не русский.
— Можешь объяснить, зачем мы сюда приехали?
— Just a moment, — Юджин посмотрел куда-то поверх моей головы. — Сейчас к нам подойдут сразу три официанта. Это посерьезнее сепаратных переговоров на Ближнем Востоке. Они примут заказ и выпьют из меня при этом литра три крови, короче, дел минут на двадцать, не больше. Потом я отвечу на твой вопрос.
Юджин не преувеличил: официантов действительно было трое и говорили они одновременно, по-испански и только с Юджином. Причем разговор проходил с чисто кастильской стремительностью и темпераментом.
— Я не поняла ровным счетом ничего, — после того как официанты наконец исчезли, наступила какая-то гнетущая тишина. — Неужели можно столько разговаривать о еде?
— Половину времени они пели тебе дифирамбы, Вэл.
— Врать научился еще в школе или в ЦРУ есть спецкурс?
— Почему ты все время норовишь оскорбить американского офицера? — Юджин вновь протянул мне сигареты. — Закуривайте, гражданка.
— Если верно, что капля никотина убивает лошадь, то в моем лице ты намерен отравить целый табун.
— Я просто хочу произвести на тебя хорошее впечатление.
— Зачем?
— Чтобы ты меня не забывала в Москве.
— Ты же знаешь, что я не могу тебя забыть. Ты — мой связной. И только тебе я отдам самое дорогое, что может быть у советской девушки, — тайны моей партийной организации и содержимое редакционного портфеля.
— Не помню, Уолш говорил, что я тебя люблю?
— А ты говорил Уолшу, чтобы он сказал мне, что ты меня любишь?
