На следующее утро Юстина сделала попытку, скрывшись ото всех, ознакомиться с документами. Скрыться не удалось. Мешала в основном Агнешка, маленькая дочка Идалии, девочка чрезвычайно милая и воспитанная, но слишком уж живая. Ребенок обладал удивительной способностью стягивать себе на голову абсолютно все, что находилось в квартире выше ее роста. Поэтому во время отсутствия Идалии Юстина вынуждена была неотступно ходить за внучкой, ненавязчиво, но решительно вынимая из ее ручек вазочки, шкатулки, столовые приборы, настольные лампы, альбомы с фотографиями, флаконы одеколона, хрустальные пепельницы и стаканы с горячим чаем. А вместе с Идалией и остальные приходили с работы, так что уединиться Юстине никак не удавалось.
Вот почему уже и отреставрированные портреты вернулись из музея, а Юстина все еще не прочла новые записки предков. Впрочем, два отдельных документа все-таки прочла, но они оказались какими-то официальными справками и не произвели на Юстину особого впечатления.
Портреты из музея принес Анджей. Все столпились вокруг, горя желанием увидеть наконец изображения предков, особенно прапрабабки, прославившейся своей красотой. Это известно было всем ее потомкам, даже непонятно каким образом, просто передавалось из поколения в поколение из уст в уста. Прапрадед такого интереса не вызывал.
Вот обе картины уже висят на стене в новых рамах на прежнем месте, прекрасно освещенном, и Юстина молча разглядывает поясной портрет молодой женщины. Дама, несомненно, красива, ее улыбающееся милое личико окаймляют английские локоны, красоту подчеркивает изысканная простота платья в стиле ампир. Но не это потрясло Юстину. Она не могла оторвать глаз от декоративных элементов.
Декольте прекрасной дамы украшало роскошное бриллиантовое ожерелье с кулоном из огромного рубина, с ушей свисали сверкающие серьги, сложную прическу венчали две булавки размером с десертную тарелку, тоже сплошные бриллианты и рубины. Это еще не все. Присобранная у бюста ткань была заколота столь потрясающей брошью, что невольно закрадывалось сомнение, а не фантазия ли это художника, вряд ли такое существует на самом деле. Юстина с горечью подумала – да это не портрет, а просто ювелирная витрина Неужели молодая дама, позируя художнику, не могла нарядиться хоть чуточку скромнее?
Напрасно, напрасно согласилась Юстина на реставрацию портретов! Если эти драгоценности возлюбленной Наполеона перешли потом к прабабке Матильде, все родичи увидят, что потеряла Юстина из-за своего легкомыслия. И не простят. Правда, вряд ли ей грозят какие санкции, но все ее осудят, а главное, поймут, сколь она глупа. Всю жизнь ее уважали за несомненные достоинства ума и сердца, и она действительно выгодно отличалась от дурех вроде Хелены и Гортензии, а особенно собственной дочери Марины, от таких неуравновешенных созданий, как Барбара и Амелия, теперь же никто ее и в грош не будет ставить. Нет, такого она не переживет! Немедленно, немедленно ознакомиться с новыми документами, хватит, всю жизнь тянула с прочтением дневника Матильды, может, это что-то даст или окончательно ее добьет, если выяснится, что в свое время можно было с помощью фамильных сокровищ обеспечить всем родным сладкую жизнь. И тут до Юстины дошло, о чем говорят в гостиной.
– Красивым парнем был этот ваш прапрадед, – одобрительно сообщила Амелия Идалии. – Встреть такого – сама бы не устояла. Впрочем, мундиры наполеоновских времен кого угодно красавчиком сделают.
– Да ты что, наверняка они не ей принадлежали, такие драгоценности в те времена дамы специально надевали, когда с них писали портреты, – наставительно разъясняла Маринке сестра Анджея Беата. – А часто случалось так, что художник сначала намалюет бабу, а уж потом, отдельно, пририсует на ней украшения, какие она только пожелает. Точно так же писали и конные портреты, отдельно мужик, отдельно лошадь. Ты можешь себе представить, чтобы лошадь часами стояла неподвижно?
– Колье не лошадь, – возразила Маринка, – висит себе и висит.
– Зато в отличие от лошади может оказаться поддельным.
Брат Анджея Кароль проявил оригинальность и не восхитился красотой прапрабабки.
– Конечно, о вкусах не спорят, – выпендривался он. – Нет, не скажу, что некрасива, вот только излишне… сладкая какая-то, и энергии в ней не чувствуется.
Ему возразил Болеслав:
– Мода такая была, и среди современников ее вполне могли счесть идеалом красоты. Кстати, я вроде бы читал, что Наполеон любил послушных женщин.
– А стиль ампир все-таки ужасен, – критиковала Идалька.
– Прошу всех к столу, гренки совсем остынут, – энергично пригласила Феля, положив конец спорам.
Только теперь Юстина увидела, что в гостиной собралась вся семья, она и не заметила этого, думая о своем. А главное, драгоценности императорской любовницы не произвели сенсации, даже не привлекли особого внимания. Люди обсуждают портреты в целом, как публика в картинных галереях, их суждения вполне здравы, кроме Маринкиных высказываний.
Немного успокоившись, Юстина сумела взять себя в руки и приступить к обязанностям хозяйки дома.
***
Немедленно ознакомиться с новыми документами не удалось, оказалось много текущих дел, и преимущественно неотложных. Нужно было связаться с Дареком, увязшим где-то в дебрях Южной Америки, помочь Маринке в расчетах с мужем, купить квартиру Идалии, поспособствовать в разрешении Амелькиных проблем. Дарек отыскался, приехал за своей частью наследства и, разумеется, поселился у Юстины, которая лишь накануне освободилась от дочери с зятем и только приступила к ликвидации последствий творческой деятельности Анджея. Хотя Эва вернулась наконец к матери, у Юстины осталась другая внучка, Агнешка, потому как ее родители в обретенной наконец квартире собирались делать ремонт, а маленький ребенок при этом совсем уж лишняя обуза. Правда, она уже не отнимала столько времени, перестала стягивать предметы на свою голову и спокойно играла одна, предпочитая куклам разные железки.
Только через два года все как-то упорядочилось, Юстина осталась в квартире с Болеславом и Фелей, и можно было спокойно заняться разборкой старых бумаг.
Писем Наполеона Бонапарта в них не оказалось. Пачка писем, бросившаяся в глаза Юстине первым делом, особого интереса не представляла. Писала их какая-то приятельница прапрабабки в ответ на получаемые ею письма. И все-таки из ответов приятельницы неопровержимо следовало – роман с императором имел место. Вспыхнул он внезапно и продолжался недолго, так недолго, что история его не заметила в отличие от романа с пани Валевской. Зато, судя по всему, пришелся на момент какой-то особой щедрости и расточительности французского императора, не очень-то характерных для его величества, ибо презенты на предмет чувств хлынули лавиной. Один раз всего, но зато лавиной. Презентов было столько, что хватило на все: и пережить горечь расставания с августейшим любовником, и залечить нанесенные внезапным разрывом раны.
Чувства прабабки Матильды Юстина в полной мере поняла после того, как прочла несколько других писем. Имя их автора ничего ей не говорило, судя по содержанию, он был, скорее всего, адъютантом императора, а может, и каким-то доверенным его приближенным. Без сомнения по уши влюбленный в прекрасную адресатку, он неосторожно выболтал служебную тайну, написав о происхождении наполеоновских подарков. Они и в самом деле явились военными трофеями, доставшимися Наполеону не очень-то достойным путем, потому он так и швырялся ими. Ничего удивительного, что очередные прабабки предпочитали драгоценности особо не афишировать.
В чтении старинных документов Юстина столкнулась с новыми затруднениями – большинство писем оказались на французском. В детстве Юстина по-французски говорила свободно, язык не совсем еще забыла и как-то справилась с переводом. Имело смысл попыхтеть, поскольку из этих писем Юстина узнала, что Пляцувку прапрабабка получила тоже от императора, тот купил ее для своей польской возлюбленной и на ее имя, имелась официально заверенная нотариусом купчая. Портрет писался специально для Наполеона, правда, с портретом вышла неувязка: когда тот был готов, император уже не пожелал его получить, увлекшись очередной доступной польской красоткой. Покинутая любовница велела для отвода глаз написать и портрет мужа, которому император милостиво разрешил вернуться из каких-то несомненно очень важных служебных командировок. Оба портрета больше столетия провисели в Пляцувке, неизменно вызывая уважение и даже пиетет потомков, чему, зная поляков, удивляться не приходится.
Ознакомившись с письмами, написанными разными почерками, Юстина на закуску приберегла письмо прабабки Матильды, которое безошибочно узнала по столь знакомым бледно-зеленым каракулям.
Первые слова буквально потрясли:
