— Так что сейчас? — спросил Кунц.
Я снова прочла записку.
— Что это за имущество, о котором она пишет?
С минуту он таращился на меня пустым взглядом.
— Любовные письма, — наконец, ответил он. — Я написал ей несколько любовных писем и хочу их вернуть. Не хочу, чтобы они где-то болтались теперь, когда мы разбежались. В них есть несколько смущающих меня вещей.
Эдди Кунц не был похож на типа, который пишет любовные письма, но откуда мне знать? Он казался типом, способным разгромить квартиру.
— Ты наведывался к ней домой поискать эти письма?
— Да, но квартира была закрыта.
— Ты ее не вскрывал? У тебя ключа нет?
— Вскрывал? Ты имеешь в виду: вышибал дверь?
— Я вчера была на квартире Максин. Кто-то перерыл ее сверху донизу.
Снова этот пустой взгляд.
— Я ничего не знаю об этом.
— Думаю, кто-то что-то искал. Могла Максин хранить наркотики?
Он пожал плечами.
— Кто ее знает, эту Максин. Как я уже говорил, она была чокнутой.
Здорово узнать, что Максин еще в городе, за исключением того, что я не нашла ничего волнующего в записке, смысл которой не смогла понять. И уж явно не хотела ничего больше слышать о сексуальной жизни Кунца.
Он приобнял меня рукой за плечи и наклонился ближе.
— Скажу тебе откровенно, сладкий пирожочек. Я хочу вернуть эти письма. Это могло бы даже кое-чего мне стоить. Ты знаешь, о чем я? То, что ты работаешь на этого парня по залогам, вовсе не означает, что ты не можешь работать еще и на меня, верно? Я хорошо заплачу. Все, что тебе предстоит сделать, это позволить мне поговорить с Макси до того, как ты сдашь ее копам.
— Некоторые люди могут решить, что это двойная оплата за одну работу.
— Тысяча долларов, — произнес Кунц. — Вот мое окончательное предложение. Дело за тобой.
Я протянула руку.
— Договорились.
Ладно, меня можно купить. По крайней мере, продаюсь не задешево. И помимо прочего, на достаточных основаниях. Хотя мне не особенно нравился Эдди Кунц, но я могла понять неудобство существования любовных писем, поскольку сама писала парочку. Они были адресованы моему бывшему муженьку, и я сама бы заплатила тысячу долларов, если бы могла их вернуть.
— Мне нужно это письмо, — заявила я ему.
Он вручил мне бумагу и хлопнул меня по плечу.
— За дело!
* * * * *
Записка гласила, что первый ключ был «в чем-то большом». Я посмотрела на набор букв, который следовал за ключом, и не увидела никакой системы. Неудивительно, у меня ведь была пропущена хромосома по разгадыванию загадок, я не могла бы решить головоломку даже для девятилеток. К счастью, я жила в доме, полном пенсионеров, которые дни напролет решали кроссворды. А это что-то типа кроссворда, ведь так?
Мой первый выбор пал на мистера Кляйншмидта из квартиры 315.
— Ого, — произнес мистер Кляйншмидт, открывая дверь. — Это же бесстрашная охотница за головами. Поймала сегодня каких-нибудь преступников?
— Еще нет, но я над этим работаю.
Я вручила ему «авиаписьмо».
— Вы можете это расшифровать?
Мистер Кляйншмидт замотал головой:
— Я разгадываю кроссворды. А это путаница. Тебе следует спросить Лоррейн Клауснер с первого этажа. Она разгадывает путаницы.
— Каждый в своем деле специалист.
— Если бы Микки Маус мог летать, то был бы Дональдом Даком.
Я не была уверена, что это значит, но поблагодарила мистера Кляйншмидта, протопала два лестничных пролета и только поднесла палец к звонку Лоррейн, как та открыла дверь.
— Сол Кляйншмидт только что мне звонил и все рассказал о записке с путаницей, — пояснила Лоррейн. — Входи. Я только что вынула печенье.
Я поставила рядом с Лоррейн стул у кухонного стола и стала наблюдать, как она раскусывает головоломку.
— Это не совсем путаница, — вынесла она вердикт, сосредоточившись на записи. — Не знаю, как к этому подступиться. Я решаю только путаницы.
Она постучала пальцем по столу.
— Знаю я кое-кого, кто мог бы тебе помочь, но…
— Но что?
— Мой племянник, Сальватор, расщелкивает такие штучки. С малых лет он решал любую головоломку. Один из этих необычных талантов.
Я выжидательно посмотрела на нее.
— Только вот он может иногда быть странным. Думаю, он протестует против ортодоксальных догм.
Надеюсь, у него нет гвоздя в языке. Я не могу удержаться, чтобы не издать эти гортанные животные звуки, когда говорю с людьми, носящими гвозди в языке.
— Где он живет?
Она написала адрес на обратной стороне записки.
— Он музыкант и по большей части работает ночами, поэтому сейчас должен быть дома, но будет лучше, если я сначала позвоню.
* * * * *
Сальватор Суит жил в высотном кондоминиуме, возвышающимся над рекой. Здание было из цемента пескоструйной обработки и черного стекла. Участок был небольшим, но хорошо ухоженным. Вестибюль сиял новой краской, и на полу лежал ковер в серых и лилово-розовых тонах. С трудом походило на рай для инакомыслящего. И к тому же недешево.
Я поднялась на лифте на девятый этаж и позвонила в дверь Суита. Моментом позже дверь открылась, и я очутилась лицом к лицу то ли с очень уродливой женщиной, то ли с очень гомосексуальным парнем.
— Ты, должно быть, Стефани.
Я кивнула.
— А я Салли Суит. Тетя Лоррейн звонила и сказала, что у тебя проблема.
Он был одет в тесные кожаные брюки, которые по бокам держались на кожаных шнурках так, что оставляли бледную полоску плоти от лодыжек до талии, и кожаный жилет, который обтягивал конусообразные обзавидуйся-Мадонна груди. С черными туфлями на платформе его рост достигал футов семи. У него был большой крючковатый нос, татуировка на бицепсах в виде красных роз и — слава тебе, Господи — никаких гвоздей в языке. Он носил белокурый парик под Фару Фосетт,[2] накладные ресницы и блестящую красно-коричневую помаду. Ногти были накрашены под цвет помады.
— Может, сейчас неподходящее время… — начала я.
— Подходящее, как и любое другое.
Я не знала, что говорить и куда смотреть. Правда в том, что он зачаровывал. Наподобие автомобильной аварии.
Он посмотрел сверху на меня.
— Ты, наверно, удивляешься этому прикиду.
— Очень красиво.
— Ага, шил этот жилет по спецзаказу. Я — ведущая гитара в «Красотках». И позволь тебе сказать, на хрен невозможно сохранить хороший маникюр в выходные, как ведущей гитаристке. Если бы я знал, чем это обернется, освоил бы гребаные барабаны.
— На вид дела у тебя в порядке.
— Успех — мое второе имя. Два года назад я был простецким парнем, играл в «Воющих Псах». Ты когда-нибудь слышала «Воющих Псов»? Никто не слышал об этих гребаных «Воющих Псах». Я как хрен жил в затраханном припаркованном драндулете в переулке позади «Романоз Пицца». Бывал панком, фанком, «гранж» и Ритм энд Блюз. Побыл в «Вонючих Засранцах», «Крутых Ублюдках», «Пацанах» и «Воющих Псах». В «Воющих Псах» оставался дольше всего. Тот еще хреновый депрессняк был. Я не смог дальше, на хрен, петь все эти гребаные песни о долбаных сердцах, разбитых на хрен, и траханной золотой рыбке,[3] уносящей на хрен в рай. А потом я должен был выглядеть как гребаный чувак с Запада. Я имею в виду, как можно уважать себя, когда выходишь на сцену в ковбойской шляпе?
Я и сама умею ругаться, но не думаю, что могла бы тягаться с Салли. В мои-то лучшие дни я не могла втиснуть все эти слова на букву «х» в предложение.
— Черт, возьми, здорово же умеешь ты браниться, — заметила я.
— Ты не станешь гребаным музыкантом без траханной ругани.
Я знала, что это правда, поскольку иногда смотрела рокументарии[4] на MTV. Мой взгляд остановился на его волосах.
— Но сейчас ты носишь парик Фары Фосетт. Разве это не то же самое, что и ковбойская шляпа?
— Ага, только это траханный выпендреж. Все эта долбанная политкорректность. Гляньте, вот он мужик с первородной чувствительностью. Это вроде как вытаскивает из клозета мою женскую сущность. И я вроде как говорю: вот она, любуйтесь, понимаешь меня?
— Ага.
— И, помимо прочего, я огребаю огромную кучу деньжат. Попал в струю, можно сказать. Нынче время гомиков. Мы как долбаное дерьмовое нашествие.
Он взял записку у меня из рук и изучил ее.
— Меня не только учили, как обращаться с финансами каждый уик-энд последние два года… У меня все штаны набиты проклятыми деньгами. Приваливает столько деньжат, что не знаю, куда их девать.
— Тогда полагаю, тебе повезло, что ты гей.
— Ну, только между нами. Я на самом деле не гей.
— Ты вроде как маскируешься.
— Ага. Что-то типа того. Я имею в виду, что не помышлял стать геем. Типа, думаю, я мог бы танцевать с парнем, но никакого дерьма с задницами.
Я кивнула. С таким отношением к мужскому полу я ощущала солидарность.
