На светофоре я выдал ему то, что он когда-то называл моим «рентгеновским лучом», моим «взглядом Удивительного Крескина»,[21] моим «натрий-пентоталовым[22] взором». Свет сигнала «стоп» заливал красным его лицо и глаза.
– Думаю, тебе лучше услышать это за стаканчиком, Гарт.
– Говори.
Николас набрал воздуху, и его лицо покрылось зеленой полудой.
– Я ишу Пискуна.
– «Беке». – Подперев голову ладонью, я слабо улыбнулся молоденькой блондинке в солнечное сплетение.
– «Макаллан» со льдом. Двойной. – Николас осклабился на барменшу. – Вы Келли, правильно?
Она лукаво улыбнулась в ответ, выкладывая перед нами на стойку картонки.
– Ну. Как дела?
– Лучше всех, спасибо.
Она занялась напитками, а Николас вынул из кармана стопку газетных вырезок с фразами, подцвеченными кое-где желтым. Надел очки в стальной оправе – слишком картинным, на мой вкус, движением.
Не в пример тем нескольким бруклинским пабам, в которых я бывал, этот бар не походил на типичные окраинные заведения, где на чужака таращатся, как на пришельца с Альфы Центавра. Он был сродни уютным тавернам Манхэттена: темный, с узорчатым деревянным порталом позади стойки и маленькими лампочками, подсвечивающими бутылки.
Николас ткнул в меня какой-то вырезкой:
– Что, похоже, эта женщина, что забрала белку, была ряженая?
– Ты это прочел в газете?
– Кто из нас Коломбо? Да, Гарт, в газете.
– А наняли тебя?…
Николас улыбнулся, покачал головой.
– Не могу сказать. Анонимность клиента.
– Значит, страховая компания?
– Возможно. Такое дело: Пискуна кое у кого украли и он оказался в «Вечных вещных сокровищах», выставленный на продажу.
– Пжалст. – Келли поставила перед нами стаканы, и Николас протянул ей двадцатку. И поднял стакан чокнуться: – За «Дружбу прежних дней»? – Я чокнулся без желания, и Николас погрозил мне пальцем: – Сварливый Гарт. Если мы хотим спасти Пискуна, тебе надо бы выказать хоть капельку воодушевления.
Мне икнулось:
– Спасти? Мы?
– Гарт, чтобы найти Пискуна, мне нужна твоя помощь. Ты единственный, кто сможет узнать ту женщину.
– Как она выглядела, ты знаешь из [ик!] газет. Рубашка красно-белая в клетку, синие джинсы, красная помада…
– Верно. Элли Мэй Клампетт[23] на «паккарде». Отлично, Гарт, теперь-то я ее сразу найду.
– Это был «крайслер». Его бы я узнал.
– Но не Элли Мэй.
– Одета, как я описал, и с нарисованными веснушками. Я сильно сомневаюсь, что кто-то станет разгуливать в костюме беглеца из «Хи-Хо».[24] Как я могу [ик]…чертова икота… узнать ее?
– Ты видел, как она двигается, потом – речь, взгляд. То, что не описать словами.
Я сдвинул брови, посмотрел Николасу в глаза:
– Я не из ваших «макак», мистер Палинич [ик].
– И тебе наплевать на Пискуна, о котором даже я в детстве мечтал?
Я мрачно усмехнулся:
– Только ты мечтал выкрасть его и вернуть генералу Бухеру за выкуп.
– Намного ли лучше той затеи, которую ты, должно быть, прокручивал в голове, когда увидел его в «Вечных вещных сокровищах»? Слушай, ты, наверное, собирался заплатить хозяйке магазина в разы меньше его стоимости. Ну, во сколько раз – в десять? Это не кидалово? Не воровство?
– Я не стану обсуждать это с тобой, Николас. Дело в том, что я не собираюсь снова связываться с преступными элементами.
– Снова?
– Ик!
Я секунду поразмыслил и решил, что не хочу дарить Николасу удовольствие обсасывать прокисшие кусочки моего прошлого. Мне совсем не улыбалось, чтобы он вдруг решил, будто мы с ним можем быть в чем-то подобны.
– Я, э-э, как-то раз налетел на подпольных торговцев медвежьими желчными пузырями. Пришлось ездить [ик] в суд, потерял массу времени. Не по мне оно.
– Да ну? – Он снял очки и прицелился ими в меня. – Вполне справедливо. Я не позвал бы тебя в поход, в который ты не веришь, и я никак не хочу, чтобы ты терял время. Как любому другому контрагенту, я тебе заплачу.
– Ты – мне? За какую работу?
– Один вечер, может, два. Но не больше. Я заплачу тебе по тридцать баксов в час наличными, вчерную. Сходим в несколько клубов, поищем Элли Мэй. Кажется, я догадываюсь, где она может околачиваться.
– «Вечные вещные сокровища» довольно далеко – в Нью-Джерси. А она, думаешь, в Нью-Йорке?
– Возможно. Есть такие клубы – обслуживают людей, которые любят маскарады. Мы это выясним, а ты заработаешь пару сотен легких денег.
Внезапно мне стало интересно. Но тут я обратил внимание на очки в руке Николаса: его указательный палец торчал оттуда, где должна быть линза. Бутафорские очки, реквизит, и я почему-то вспомнил папу. Настроение упало.
– Легких денег, а? – Я допил, встал на ноги и начал шарить по карманах брюк, не завалялось ли банкнот. – Все ради легких денег.
Николас покраснел. Он знал, что я вспомнил о папе.
– Дай же мне, черт возьми, вздохнуть, Гарт. Ты что, такой хороший, такой идеальный и такой чистый душой, что с легким сердцем считаешь меня чудовищем? Я бы сыграл в нашу проклятую детскую игру, если ты не знаешь других, но я как-то надеялся, что ты немного повзрослел. Жизнь – это тебе не шашки.
Я открыл было рот, но почувствовал, что никакая отповедь не подействует сильнее, чем безмолвное осуждение. Я слез с табуретки и вышел за дверь. На улице, шагая к машине, я слышал, как он орет мне вслед:
– Жизнь – это шахматы, Гарт, и ходы, которые ты делаешь, не всегда твои.
Я забыл. Ему всегда было мало сказать последнее слово. Ему нужно было сказать его дважды.
Когда я вернулся, свет в квартире не горел, но было видно, что Энджи уже спит. Я тихонько плечом притворил дверь, накинул засовы, шагнул в комнату и положил на стойку парковочный указатель. Табличка с расписанием парковки с тротуара перед нашим домом, которой я вынужден манипулировать, чтобы безнаказанно парковаться.
Мэриленд – для крабов, Вирджиния – для влюбленных.[25] Но когда въезжаешь в город Нью-Йорк, приветствие на придорожном щите на самом деле гласит: «ПАРКУЙТЕСЬ ПО ПРАВИЛАМ, И ВАС МИНУЮТ ШТРАФ И ЭВАКУАТОР». Девиз нашего города должен быть таким: «Не бесись – мсти». И я мшу тем, что переставляю указатели у своего дома. Когда меня нет, мое место караулит знак «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА ВСЕГДА». Но вот я возвращаюсь и после несложных быстрых действий беспроводным шуруповертом знак уже гласит: «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА ПН-СР-ПТ с 8.00 до 18.00» или «СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА ВТ-ЧТ-СБ с 8.00 до 18.00» – в зависимости от дня и часа.
В общем, глаза привыкали к темноте, пока я шел за стойку к холодильнику. Я вынул пиво и повернулся к стойке, чтобы открыть. В сжимающемся веере света из холодильника я заметил две голые волосатые ноги. Я застыл. Кто-то лежал на стойке.
Из темноты раздалось бойкое славянское кваканье:
– Э, Гарф, смотрица, друг, да?
– Отто.
– Да, Гарф, я Отто, старый друг. Как смотрица?
Силуэт Отто вдруг сел на стойке, а моя вялая ладонь затряслась в его дубовом пожатии. Он чиркнул зажигалкой, и его озорное козлобродое лицо мелькнуло радостными складками.
– Ох, ты смотрица, Гарф, очень смотрица.
«Смотрица» – одно из его разговорных изобретений, которое может значить много разного, среди прочего – хорошо выглядеть. Отто – эмигрант из СССР с уникальной разновидностью «пиджининского» английского, один из тех ребят, что похожи на бродячую собаку, которую возьмешь домой – и тут же раскаешься, что никак не можешь взять и выставить обратно. Энджи обнаружила его несколько лет назад в метро, где он ремонтировал часы, и завербовала к себе на ювелирную службу – паять и полировать. Я нашел ему применение на чистке и подновлении чучел. Потом он покинул нас ради исполнения мечты всей жизни: влиться в американскую пляжную субкультуру, желательно – на нудистском пляже. Это случилось больше года назад.
– Отто, я думал, ты в Мэне. Торгуешь хот-догами на пляже.
– Гарф, декабрь, очень плохо хот-доги продажа. Я поеха Калифурния. Буритос, очень вкусно. А жынщины! Вкусно, не как буритос! Может, как сурок, мягко, кругло, глаза больши, а зубы, может, не таки больши, но…
– Зачем спать на стойке, Отто? – Я зажег настольную лампу на оленьей ноге. – У нас тут есть прекрасный диван.
Отто сверкнул сталью своей зубной механики:
– В Гулаге Отто на земли спа. Когда Ке-ге-бе наказывал Отто, с деревянной палки спа заставлял, э?
Он показал руками толщину палки, и я вспомнил его прежнее изложение этой истории. Выходило, что когда он сидел в Гулаге, одним из орудий наказания там была горизонтальная деревянная жердь не толще человеческого запястья, с которой нельзя было сходить несколько дней подряд. Это гораздо труднее, чем может показаться, а если свалишься или коснешься ногой земли, тебя отколошматят и бросят в ящик-карцер, отбуксированный на середину застывшего озера, и там ты скорее всего замерзнешь до смерти. Отто преуспел в особой технике лежания на палке: хребет выравнивался так, что он поддерживал равновесие даже во сне.
