– А, Сан-А!
– Ты меряешь температуру? – говорю я вежливо.
– Да.
– Хотел бы заметить, что он у тебя еще вставлен.
– А! – ответствует Толститель хладнокровно. – Я тоже так думаю...
Он пытается достать термометр, но безуспешно[6].
– Дерьмо! Я его заглотил! – громыхает его Важнячество. – Кто мне приволок такой малюсенький и скользкий термометр? Вот подлюга: проскальзывает, зараза!
– Надо было заказать шипованный термометр, – советую я.
Он пробует с усилием снова, терпит опять неудачу и раскатисто зовет.
– Элоиза!
Появляется тихая образинушка.
Толстяк объясняет ей драматизм ситуации, требует от субретки приложить все силы, чтобы извлечь гуляку. Та, в свою очередь, исследует проблему вблизи и заявляет, что придется попотеть. Для достижения успеха она вооружается древними пружинными щипцами для сахара и начинает операцию без анестезии пациента. Если бы это видели операторы "Антенна-2", они примчались бы с камерой. Прямой репортаж из пукальника Берю, ничего себе? По Евровидению, пожалуйста!
Образина испускает крик триумфа!
– Поймала! – говорит она. И объявляет:
– 36,9! Незачем было так глубоко и засовывать!
– Да ты горничная на все руки, – замечаю я.
– Но позволь, – брюзжит Берю, – за восемь тысяч в месяц можно и постараться, не так ли?
– Где ты откопал эту жемчужину?
– В деревне. Она прозябала у одного старого навозного вдовца, который отстегивал ей пятнадцать сотен в неделю и подбивал клинья сверх нормы. А я теперь – старший инспектор, мне же нужна служанка и страж в конуре, чтоб соответствовать рангу без вопросов. Ну вот, я и предложил Элоизе. Ее смущало то, что она не любит город. Но явление заработка и моя обольстительная улыбка сподействовали, как же.
Он свешивается со своего дебаркадера, чтобы схватить мятую газету, валяющуюся на изношенном ковре. Он свешивается слишком и оказывается вверх тормашками, ругаясь как ломовой извозчик, приложившийся ладонью к вращающемуся колесу. Я помогаю ему взгромоздиться на "семейный суперавтомобиль с двумя выхлопными трубами".
– Не гожусь я для режимной жизни, – вздыхает Берю. – Я не сообщал тебе, что Берта провозглаквакала чрезвычайное положение? Эта корова заставляет меня заглатывать отварной рис и овощи, а сама чмакает деликатесы типа свинины с картошкой и квашеной капустой прямо на моих глазах. Не хочу сказать ничего плохого, Сан-А, но не удивлюсь, если ей понравится чем дальше, тем больше.
– Ты станешь милашкой, Толстяк, – обещаю я, чтобы скрасить его убогое настоящее.
– Ну, я никогда не буду на обложке журналов мод, – отказывается Толстяк. – У каждого в жизни свое гнездо. Моя стезя – суп-жульен и седло барашка; фруктовый салат – это для мисс Шпингалет. Старшему инспектору необходимы калории. На морковном соке не осилишь двести кило в толчке.
Он ностальгически глядит на свои красивые плечи орангутанга, покрытые шерстью и шрамами. Да, он не плотоядный, наш Берю. В разворошенной койке, с огромным брюхом, по которому вьются зигзаги следов многочисленных хирургических чревосечений, с обильной щетиной, усталым взглядом и ртом в форме вентиля сливного бачка, можно сказать, чудовищный король лентяев или околевающая корова, на выбор.
– Ты хотел меня видеть, о преданный друг?
– А, да, подай-ка мне эту мятую штуку, из-за которой я чуть себе морду не разбил.
– Это называется "Аврора", – говорю я, перепасовывая газету.
Он останавливается на первой странице, где расположено фото дамы Ренар.
– Я хотел тебе сказать, что я знаю эту дамочку с претензиями, – изрекает он. – Я прочел статью и сказал себе, что это может полить воду на твою мальницу...
– Давай, я весь внимание.
– Эту мамашу я встретил в прошлом году. Она была кассиршей в гостинице около Восточного вокзала.
– Верно. И при каких же обстоятельствах ты ее узнал? Ты что, прищучил какую-нибудь монашку в ее борделе?
Берю изображает выражение ужаса.
– Не ори так громко! – умоляет он. – Если Берта, у которой такой слух, тебя услышит, это будет целая драма: она же ревнучая, как тигрица! Нет, я узнал эту добрую женщину не в частном порядке, а во время расследования. Ты помнишь дело Симмона?
– Матрасника?
– Ну, ты балда, клянусь! Нет, ты не можешь помнить, как потому ты был за границей, когда это произошло. Ты что, не слышал о Рудольфе Симмоне?
– Секретном агенте?
– Да. Он умер в прошлом году. Отравился в гостинице, где работала мамаша Ренар.
Я навостряю уши. Вот это начинает меня интересовать.
– Надо же!
– Ага, задергал носом? – ликует Здоровяк, потрепывая шерсть на груди. – Вот история в двух словах. Рудольф Симмон появляется в гостинице "Дунай и кальвадос". Заказывает комнату с видом на вокзал, с ванной и прочее. Устраивается. Утро. Выходит позавтракать. Возвращается в три пополудни с видом весельчака. Подымается к себе в конуру. Ты следишь?
– Шаг за шагом, – уверяю я, – дальше, мальчик!
– Где-то в 17 часов, ему телефонный звонок. Поскольку в комнате треплофона нет, горничная-субретка карабкается, чтоб его позвать. Но он не отвечает, и его ворота задвинуты изнутри... На задвижку! Фиксируешь?
– На мраморных скрижалях! Следуй далее!
– Субретка взывает! Ни фига! – как говорят в народе. – Она беспокоится и зовет настоятельницу... Та прибывает на место. Ответа нет как нет. Тогда она вызывает полицию. Ворота взламывают и находят месье Симмона не живее макрели в белом вине вместо воды. Этот олух проглотил отбеливательную кислоту...
– Это что, коктейль?
– Постой, промашечка вышла: я хочу сказать синильную кислоту, рагрыз ампулу. Осколки стекла нашли во рту...
– Ну и?
– Когда комиссар транспортной полиции усек, что речь идет о международном агенте, он свалил дело на нас. И я был задействован разобраться вплотную. Так я узнал мамашу Ренар.
– А по Симмону расследование что-нибудь дало?
– Черта с два! Приятель действительно покончил с собой. Окно закрыто, задвижка задвинута, сечешь рельеф? Я перетряхнул шмотки и даже отдал их ребятам в лабо: ничего. Впрочем, у него и был-то всего один чемоданишко с вещичками.
– Ты должен знать Фуасса, хозяина гостиницы.
– Да так, видел издалека. Он отсутствовал, когда это случилось.
– Это он вчера явился с Пинюшем.
– А я и не узнал его. Да я и смотрел-то только на нашего хрыча.
– И дело Симмона так и замерло? – спрашиваю я после некоторого раздумья.
– Ага, А что там могло быть после установления факта самоубийства? У этого типа наверняка были заботы. При его ремесле обычное дело.
– Он был постоянным клиентом гостиницы?
– Нет. Остановился там впервые.
– А телефонный звонок? Не навел на что-нибудь?
– Анонимный. Чей-то голос просит месье Симмона. Управительница говорит: "Подождите, сейчас его позовут". Логично? Апосля начинается дерганье из-за клиента. Мамаша Ренар говорит абоненту: "Его никак не найдут, позвоните попозже".
– И что, потом позвонили?
Масис[7] краснеет.
– Я не знаю.
– Ты должен был знать, дистрофик! Не понимаю, как это присваивают Старшего Инспектора таким бездарным легавым.
Ребенок подземелья артачится.
– Я повторяю, речь шла о банальном самоубийстве, Сан-А. Не стану же я выдергивать ноги из задницы нашему Пинтрюшу, чтобы пытаться узнать девичью фамилию его прабабушки!
– Самоубийство может быть и банально, но не личность самоубийцы! – уточняю я. – Задача настоящей ищейки – это именно попытаться раскрыть тайны, которые прячутся под различными фактами.
Толстяк, заметно униженный, выбирается из ситуации воистину нестандартно:
– А мою ж... видел? – спрашивает он твердым голосом.
И поскольку он дал мне возможность полюбоваться вышеупомянутой частью своего тела, я формулирую приговор без обжалования:
– Она заставила бы, Берю, покраснеть даже обезьяну.
Тут происходит явление Китихи. Она надела кимоно, привезенное из Японии знаменитым супругом. Кимоно черное, с громадным солнцем на груди и огромной луной на заду (великий шелковый путь). Мадам Берюрье: жует куриную ножку (чтобы кое-как дотянуть до обеда, объясняет она). Ее партнер не прочь бы тоже.
– Клянусь, немного белого мясца мне бы не повредило, – жалобно канючит Толстяк. Берта негодует.
– Никогда не видела большего обжоры! – вопит она. – Этот сундук готов жмакать весь день, дай ему волю!
– А сама-то что делаешь! – стонет Сундук.
– У меня особый случай, по утрам спазмы желудка, – парирует Китообразная.
Я чувствую, что дискуссия может очень быстро обостриться, и решаю исчезнуть, внеся свою лепту в конфликт.
– Я вас покидаю, дети мои. Берю, если та рыженькая малютка, которая каждое утро приходит к тебе в контору, позвонит опять, что ей сказать?
У бедняги выкатились шары, как в кегельбане. Его мегера синеет, заглатывает куриную конечность и требует голосом, похожим на гром, запертый в стиральной машине:
