– Можно как-нибудь смягчить то, что у нее с лицом?
– Попрошу приятеля из фотолаборатории, он сделает вам особую распечатку. Самое страшное отретушируем.
– Хороша, – сказал медик и накинул одеяло. Фонарик Пастора прочертил в темноте полукруг.
– Носилки!
Слышно было, что люди шагают по углю, как по груде ракушек.
– Множественные переломы, ожоги различного характера, неизвестное количество дряни в крови, не говоря о вероятности легочных осложнений. Ей крышка, – подытожил врач.
– Крепкий организм, – сказал Пастор.
– Спорим?
Голос юного инспектора звучал весело.
– Вы всегда радуетесь, глядя в час ночи на такой кошмар?
– У меня ночное дежурство, – ответил Пастор, – это вас подняли с постели.
Пастор, врач и фотограф топали по куче угля вслед за носилками. Мигалка катера, мигалка «скорой помощи», мигалка машины сопровождения, карманный фонарик Пастора, кормовой фонарь баржи – ночь мигала. Из-за клацающих зубов казалось, что голос моряка тоже подмигивает.
– Вот вечно со мной так: мне в уголь упала голая баба, а я и не заметил.
Как все матросы с речных барж, он был похож на цыгана, изнуренного скукой и анисовой водкой.
– Если будете ловить с неба девиц, поймаете сваю моста.
Общий смех.
– Она умерла? – спросил моряк.
– Наполовину, – ответил один из санитаров.
– Где девочка со скрипкой? – спросил Пастор.
– В машине сопровождения, – ответил постовой. – Девчонка просто не в себе, она решила, что это ее мать упала в уголь.
Пастор шагнул к машине сопровождения, потом передумал.
– Да, чуть не забыл…
Он обернулся к моряку:
– Завтра вы сгрузите уголь и наверняка пойдете в свою обычную забегаловку пропустить стаканчик?
– Скорее, два…
– Обо всем этом – ни гу-гу, – сказал Пастор. Улыбка застыла на лице матроса. И не двигалась.
– Что?
– Ни малейшего упоминания. Вы никому об этом не скажете. Даже себе. Ничего не было.
Моряк не мог опомниться. Двумя секундами раньше он разговаривал с забавным парнишкой, а теперь перед ним стоял полицейский.
– И ни капли спиртного в течение десяти дней, – добавил Пастор тоном человека, выписывающего рецепт.
– Чего?
– Пьяный выболтает что угодно, особенно правду.
Глаза Пастора ввалились. Они были очень далеки от его улыбки.
– Сухой закон. Ясно?
Он как-то внезапно состарился.
– Конечно, вы начальство, – буркнул матрос, в одночасье лишенный своего горючего и темы рассказа на всю жизнь.
– Вы очень любезны, – медленно сказал Пастор. – И добавил: – Впрочем, девицы с неба не падают.
– Такое бывает редко, – согласился матрос.
– Такого не бывает никогда, – сказал Пастор.
***
Первым Пастор увидел в машине сопровождения полицейского, одетого в форму. Он, съежившись, сидел на самом краешке сиденья, как можно дальше от девушки со скрипкой, и на его стиснутых коленях лежал раскрытый пустой блокнот. У девушки были очень черные волосы, очень бледное лицо и очень невзрослый вид. Она была одета во все черное, и черные митенки обрезали ей руку по первую фалангу пальцев. «Я ношу вселенский траур, и не надейтесь вызвать у меня улыбку» – вот что должен был означать этот костюм сицилианской вдовы. Полицейский посмотрел на Пастора так, как смотрит собака, надеясь, что ее отвяжут. Пастор протянул девушке ладонь.
– Все кончено, мадемуазель. Сейчас я отвезу вас домой.
***
Сидя рядом с Пастором, бережно ведущим служебную машину, девушка заговорила. Сначала она припомнила лицо очень старой вьетнамки, поразившее ее в восьмичасовом выпуске теленовостей. «На заситу?» – спрашивала старушка, и казалось, что все опасности мира висят над ее головой, уточнила девушка. Пастор тихо вел машину. Без мигалки. Без сирены. Он в своем свитере, девушка в своих мыслях – словно брат и сестра. Девушка чувствовала себя в безопасности. Она снова рассказала о том, что видела из окна. Она передала все в малейших деталях: рев мотора, падающее тело женщины…
Но самым страшным, по ее мнению, было то, что, как ей показалось, она узнала «в этом теле, покоившемся на угольном катафалке», свою мать. Видимо, тот факт, что вышеупомянутая мать в это время спокойно спала у себя в комнате, ничего не менял.
– Я чувствовала бы себя так же, убей я собственную маму, господин инспектор. Я пыталась объяснить это вашему коллеге в полицейской форме, но он не захотел меня понять.
Еще бы. Пастор вспомнил лицо молодого полицейского и чуть не проскочил на красный свет.
Пастор отвез девушку домой и вернулся в контору – там был конец света: коридоры, переполненные сидящими на полу или спрессованными на банкетках арабами, хлопанье дверей, ор, телефонные звонки, перестрелка пишущих машинок и деловито-яростные сыщики, таскающие с места на место горы папок… Так дивизионный комиссар Серкер справлял тризну по Ванини, павшему накануне ночью жертвой города. Так яростно он скорбел. Камеры и уголовные дела пухли на глазах.
Пастор юркнул в лифт, благословляя Небо за то, что он не один из парней Серкера, а просто сыщик из отдела комдива Аннелиза. Комдив Аннелиз работал без суеты в полумраке комфортабельного кабинета. Комдив Аннелиз угощал посетителей кофе в ампирных чашках с императорской заглавной буквой «N». Комдив Аннелиз мало показывался на людях. Он не был «уличным» детективом. Случись Пастору быть убитым на улице, Аннелиз скорбел бы сдержанней. Возможно, лишил бы свой кофе сахара – на несколько дней.
***
Первое, что Пастор увидел, открыв дверь собственного служебного кабинета, была крошечная вьетнамка в сандалиях на деревянной подошве, вливающая в себя полный стакан белесой жидкости, похожей на что-то цианистое.
8
Нимало не обеспокоившись, Пастор закрыл за собой дверь.
– Кончаешь жизнь самоубийством, Тянь? А я слышал, что твое вчерашнее выступление по телевизору произвело фурор.
Стоя с запрокинутой назад головой, вьетнамка подняла руку, призывая к молчанию. Служебный кабинет был обычным кабинетом полицейского средней руки. Два стола, две пишущие машинки, телефон, железные стеллажи. Пастор поставил себе и раскладушку. На ней он спал, когда не хватало сил вернуться домой. Пастору достался в наследство бульвар Майо. Огромный дом на краю Булонского леса. Огромный пустой дом. С тех пор как не стало Советника и Габриэлы, Пастор спал на работе.
Вьетнамка же, поставив стакан и утерев губы ладонью, сказала:
– Не лезь в печенки, сынок, сегодня меня молодежь просто достала.
У нее не осталось ни тени акцента далекой Долины Тростника. У нее был голос Жана Габена: что-то вроде шуршания гальки, перекатываемой неистребимыми интонациями двенадцатого округа Парижа.
– Это смерть Ванини так тебя расстроила? – спросил Пастор.
Усталым жестом вьетнамка сняла гладкий парик, обнаружив под ним череп, поросший редкими, седыми, но жесткими, как ярость, короткими волосами.
– Ванини – дешевка, зарвался, вот и съел маслину, мир праху его. Не о том речь, сынок. Ну-ка, подсоби.
Вьетнамка подставила Пастору спину. Пастор расстегнул крючки на ее национальном платье и, потянув замок молнии, раскрыл шелк до самых ягодиц. Шагнувший из платья гуманоид был с ног до головы мужчиной в теплом нижнем белье.
Пастор перестал дышать.
– Чем ты надушился?
– Это «Тысяча цветов Азии». Нравится?
Пастор выдохнул так, как будто вывернул душу наизнанку.
– Просто невероятно, что Серкер тебя не узнал.
– Да я б и сам себя не узнал, – буркнул инспектор Ван Тянь, снимая с тощего бедра служебное оружие. И добавил: – Ей-богу, сынок, я прямо превратился в собственную вдову.
Лишенный аксессуаров бабушки Хо (а чувство профессиональной ответственности заставляло его даже носить каучуковые грудные протезы, плоские, как пара антрекотов), инспектор Ван Тянь оказался тощим, старым и хронически унылым полицейским. Он открыл розовый тюбик с транквилизатором, вытряс себе на ладонь две таблетки и съел их, запив протянутым Пастором стаканом бурбона.
– Все мои болячки разом проснулись.
Инспектор Ван Тянь рухнул на стул перед своим юным коллегой Пастором. Пастор подхватил стакан, наполнил водой, кинул туда две таблетки аспирина, поставил на середину стола и в свою очередь сел.
Подперев ладонями подбородки, оба молча смотрели на круговерть пузырьков. Глотнув из стакана с аспирином, старик Тянь сказал:
– Сегодня я чуть не прижал двоих.
– Подростков?
– Можно и так сказать. Симона-Араба и Длинного Мосси. Они наперсточники, разбираются с Хадушем Бен Тайебом. Им на двоих не больше сороковника. Рядом со мной они сопляки, но по жизни, честное слово, они здорово пообтерлись.
Пастор любил эти ночные часы, когда инспектор Ван Тянь спускался с бельвильских холмов в контору для составления ежедневного рапорта. По причине, которую Пастор себе не объяснял, присутствие старика Тяня напоминало ему Советника. Может быть, потому что Тянь рассказывал ему сказки (приключения бабушки Хо), совсем как в детстве Советник. Или дело в их возрасте… В приближении Срока…
