Однако так как Веничка учился на последнем курсе, то в казарме ночевать обязан не был, будущую супругу бдеть возможность имел. Но и этого резона Холодинцу показалось мало, он проверил все платные медицинские заведения, в которых, множа скорбь римского папы, за деньги «рыбкам» делали секирики.
Порядок — ни Акулова, ни проверяемая там заодно Ксеневич у баксовых эскулапов–убийц не засветились.
Личная жизнь Тани Ксеневич была незатейлива, чиста и для всех открыта. Она третий год дружила с Толиком Бордяном, мальчиком из соседнего двора, и вместе с ним добросовестно ходила на концерты и премьеры всяких там «Терминаторов».
Как положено, Толик в школе начал носить за ней портфель и, выгадывая на сигареты, покупал ей самое дешевое мороженое. Вместе с ней пытался поступить в институт, набрал столько же баллов и точно так же не прошел по конкурсу, который составлял аж один и два десятых человека на место.
И фиг с ним, со скучным автотракторным факультетом. Толик вдруг обнаружил себя компьютерным гением и приспособился неплохо зарабатывать в качестве самодеятельного программиста. На «советского инженера» пусть учится теперь одна Таня. Со следующего года.
Что же касается Юрочки, Арнольда и Валеры, то, посылая их в пущу, шеф поступил опрометчиво: ведь чересчур свежий воздух иногда действует на молодых парней им во вред. Студенты напрочь забыли о сыскарской дисциплине, о том, что спиртное и сыск — несовместимы. Однако начать нужно с того, что в Петухи ребята приехали в субботу, когда Парфенович топил баню. Ну и пригласил студентов попариться, с дороги–то.
Отсутствие в пуще водопровода и ЖЭСов способствовало тому, что баня у каждого хозяина была собственная. Парфенович поставил свою в старой дубовой роще на берегу Западной Березины. Прямо у воды. То есть можно было распариться, выскочить на мостки и — бултых: момент истины, искры из макушки с гарантией!
Топилась она по–черному! То есть очаг был без трубы, дым выходил через дверь и оконце. Однако сажи опасаться не стоило: после протопки все внутри тщательно вымывалось. Воздух в парильне прогревался настолько, что веник оказывался лишним. Именно в этом–то весь смысл и заключался. Совершенно новые ощущения! Это вам не городская сауна с выжигающим кислород тэнами!
Попарились, что было дальше. Пушкари горазды выпить сами и с удовольствием угощают усталых любознательных путников. А уж после бани…
Равноудаленность от магазинов и карающей десницы органов правопорядка способствовала тому, что самогонку аборигены Налибоков научились варить самую высококачественную. У каждого хозяина имелся свой спиртзавод, каждая фирма старалась держать свою марку. Точно шотландское виски, налибокский бимбер фильтровался через торф; словно рижский или алтайский бальзам, настаивался на целебных травах. Нечего и говорить, что для производства браги использовались только лучшие сорта ржи, выращенные в идеальных пущанских экологических условиях, что вода использовалась в основном родниковая.
Самогон у пушкарей закусывался грибочками, копченым салом и лосиной колбасой. Хорошо под пущаночку шел почему–то и жирный домашний творог со сметаной, в которую можно было ставить не только ложку, но и тяжелую еловую ветку.
В общем, нормально так посидели: парни даже забыли, зачем приехали. Тут Парфеновичу захотелось окончательно добить столичных «учней», и он расхорохорился. Что, мол, охотник — каких свет не видывал. Стоит ему только захотеть — в течение часа завалит кого угодно: хоть сохатого, хоть дика.
Ведь это только принято так считать, что лесники — добрые ангелы наших лесов. Определенно — демоны. Не будет сильным преувеличением следующее заявление: один лесник наносит природе больше ущерба, чем добрый десяток саморубщиков и браконьеров. Потому что браконьеры в лес приходят и уходят, а лесники уничтожают лес, браконьерят в нем круглый год. Поверьте на слово: дичью забиты холодильники даже их городских дальних родственников; половина пиломатериалов на рынке изготовлена из леса, который вырублен под патронажем людей, природу как бы охраняющих. И если от браконьера дичь еще может ускользнуть, есть такой у нее шанс, то от лесника… Ведь тот найдет ее в самой глухой чащобе, выкурит, выколупает из любой норы или щели…
— В течение часа? — усомнились ребята. — Ночь на дворе. Да и лето — не сезон, вроде как нельзя охотиться–то.
— Клянусь матерью, засекайте, — посуровел Парфенович, досмоктывая бимбер из стакана.
Уже через пять минут пьяные ребята с не менее пьяным Парфеновичем за рулем «козла» на бешеной скорости неслись по извилистой, едва различимой лесной дороге. На коленях у «доброго ангела леса» лежала старая допотопная бердана. Справа сидел Арно и, высунув руку, держал очень мощный фонарь.
— Попадет зверь в освещаемую зону — словно парализует. Хоть голыми руками бери, — пояснил «ангел».
Скорее всего, одной живой тварью этой ночью стало бы в пуще меньше. Но когда «козел» угодил на большую кочку и подпрыгнул, громоподобно шарахнул красный выстрел: это от сотрясения взведенный курок сработал. «Козел» слетел с дороги на пружинистые кусты орешника.
Парфенович и Арно расколотили о ветровое стекло лбы, сидевшие сзади Валера и Юрочка отделались ушибами.
Просто замечательно, что дулом бердана лежала в сторону противоположную от Арно, — не видать бы тому Арнольдовичей. Картечь вырвала в дверце дыру размером со спелый арбуз…
— Н–н–н-н-ну и дела! — раззаикался Арнольд, размазывая кровь по лицу.
Остальные охотники, как обнаружилось, речью тоже владели плохо. Но в целом, что интересно, состояние было довольно приятное — словно какой–то груз с плеч сбросили. Пронесло: толстенные сосны желтели в темноте и слева, и справа.
Затолкнуть «козла» обратно на дорогу оказалось не по силам. Поэтому в Петухи пришлось возвращаться пешком. Оно и к лучшему — немножко остудиться было в самый раз.
Оказавшись в родных стенах, Парфенович сразу же полез в закрома и припер целый трехлитровик бимбера. Понятное дело — стресс снимать. И пошло, и поехало. Короче, из пущи ребята вернулись с серыми мордами, ссадинами и шишками.
Тем не менее, считая себя виноватым, шеф студентам особо не вставлял. Кроме того, пришел к выводу, будто задание выполнено. Во–первых, подтвердилось предположение, что у Парфеновича манера такая — клясться матерью всякий раз — действительно имеется. Проанализировав их рассказ в жестком золотом кругу света настольной лампы, он как–то очень хорошо представил себе образ лесника: хлебосольный хозяин, работяга, барин, браконьер, чревоугодник, пьяница и эстет… Нет, слово «отравитель» в этот ряд никак не вписывалось. Парфенович слишком любит жизнь, чтобы быть злопамятным. К тому же стрелок, лесной человек, яд — не его оружие.
Павла Петровича Калюжного детективу пришлось навещать в больнице — у того был инфаркт, который свалил завуча прямо на кладбище, у разверстой могилы друга. Прямо небывальщина какая–то, ведь Павел Петрович был уже в том возрасте, когда уход друзей становится явлением обыденным. Да что это за дружба такая, если ее обрыв повлек за собой инфаркт?
Прищепкин переговорил с лечащим врачом. Разумеется, смерть Сбруевича послужила для инфаркта всего лишь толчком. У Павла Петровича было старое, изношенное сердце мужчины, который шестьдесят лет прожил в бедной и далекой от цивилизации стране, а также всю жизнь проработал в женском педагогическом коллективе, не очень хорошо питался и бестолково, за ящиком, отдыхал. Ко всему у завуча была застарелая стенокардия.
Павла Петровича уже перевели в реабилитационное отделение, и Прищепкин застал его за обсуждением с товарищами по несчастью кандидатов на пост президента на предстоящих в сентябре выборах.
Прищепкин давно не был в больничных палатах — все как–то по моргам больше — и очень удивился воцарившей в них демократии: больные были одеты в домашнее — кто во что горазд, на тумбочках открыто лежали сигареты, телевизоры и здесь продолжали делать свое черное дело: вешали лапшу, долбили психику, замусоривали память явно ненужной пожилым мужчинам информацией о прокладках, погоде на Марсе и красоте Филиных глаз. Уж хотя бы в кардиологию эту гадость не пускали–то!
Павел Петрович оказался почти таким, каким и ожидал его увидеть маэстро поиска: то есть с седым попугайским хохолком упрямца, оловянными глазами педагога старой закалки и нездоровой кожей. Словом, человечком жалким и понятным до слез. Смущаясь, Георгий Иванович выложил ему на тумбочку липкий от сока газетный кулечек с клубникой.
— Павел Петрович, я к вам по важному вопросу. Может, посидим побеседуем во дворе на солнышке?
Из рассказа Калюжного детектив уяснил, что Сбруевич был довольно типичным представителем своего поколения, детство которого пришлось на голодные военные и послевоенные годы, юность — на разоблачение культа корифея всех наук, «торфоперегнойные горшочки», «кузькину мать» всем буржуям и покорение космоса. То есть человеком бережливым, неприхотливым, трусоватым, не очень умным, работящим, надежным, добрым и отзывчивым. Сейчас — хоть бы таких побольше. А ведь это поколение построило мир, в котором мы сейчас живем…
