Никакое золото, никакие алмазы на свете не могли заменить уникальных впечатлений и воспоминаний, которые остались у меня от путешествий по Сибири. И вот теперь, благодаря бредовой затее Аделы пуститься на поиски золота инков, я снова смогу пережить давно забытые ощущения.
И всё-таки я никак не могла избавиться от смутного ощущения беспокойства. Что, если Адела права, и Чиан Бенвитун перед смертью действительно пытался произнести "золото Атауальпы"? Конечно, это совершенно безумное предположение, но вдруг его зарезали потому, что ему стала известна тайна инкских сокровищ? И почему за нами следили? Возможно, люди, убившие Чиана, считают, что Аделе тоже что-то известно. Что, если они последуют за нами в Перу? Если это мафия, она достанет нас на любом континенте.
Я потрясла головой. У меня явно разыгралось воображение. Мои безумные предположения, несомненно, могли бы послужить украшением детективного романа, но в реальной жизни подобного просто не бывает. Самое лучшее — забыть навсегда об этой истории и спокойно наслаждаться путешествием. Возможно, Чиан вообще ничего не пытался сказать, и это был просто предсмертный хрип, а Адела со своей буйной фантазией сделала из мухи слона.
От размышлений меня оторвал раздавшийся из репродуктора голос стюардессы:
— Через пять минут наш самолёт будет пролетать над Акапулько — одним из самых знаменитых курортов мира. Увидеть Акапулько смогут пассажиры, сидящие по правому борту.
"Повезло", подумала я, вглядываясь в замаячившую на горизонте синюю полоску океана.
Я сидела как раз в правом ряду.
Под крылом самолёта мелькнули игрушечные кирпичики отелей, затерявшиеся между складками гор и лазурной громадой Тихого Океана, а затем земля осталась позади. В течение ближайших четырёх часов полёта нам предстояло видеть только воду.
Я со вздохом отлепилась от окна и откинулась на спинку кресла.
— Я думал, что вы за весь полёт так и не оторвётесь от иллюминатора, — произнёс по-английски насмешливый голос.
Повернув голову, я впервые взглянула на своего соседа и пожалела о том, что не сделала этого раньше.
Судя по выговору, хотя я и не считала себя экспертом в английском языке, это был американец, да и выглядел он соответственно. Это было живое воплощение американской мечты — высокий шатен лет тридцати с небольшим с выразительными чертами лица, светло-серыми глазами и чуть асимметричной нагловато-обаятельной улыбкой, которую многие женщины, наверняка, сочли бы неотразимой.
— Я впервые лечу над этой частью Мексики, — тоже улыбнулась я в ответ.
В глазах американца мелькнуло хорошо знакомое мне выражение. Похоже, он относился к широко распространённому типу чересчур уверенных в себе мужчин, которые каждую мало-мальски привлекательную представительницу слабого пола расценивают как объект для лёгкого и ни к чему не обязывающего флирта. Альда таких мужчин ненавидела. Я, наоборот, считала, что они весьма забавны и здорово украшают нашу жизнь, если, конечно, не воспринимать их слишком всерьёз и не позволять им эту жизнь портить.
— Фрэнк Даунфолл, — представился он.
— Хорошо, хоть не Лоудаун[2], — усмехнулась я.
Я подумала, что общение с Аделой дурно сказывается на мне. Чисто инстинктивно я скопировала её манеру флирта с дразнящим оттенком стервозности. Впрочем, как оказалось, я выбрала правильную тактику. В глазах Даунфолла отразилось одобрение. Видимо, ему не нравились девушки, смотрящие на него наивными, преданными и широко открытыми голубыми глазами. Для него была не столь важна постель, сколько предваряющий её азарт любовной игры, а игра в поддавки его не прельщала.
О том, что, вопреки всякому здравому смыслу, многим мужчинам нравятся стервы, я с удивлением узнала в шестнадцать лет. В то время я училась в знаменитой на всю Москву математической школе, собираясь в будущем стать гениальным математиком, а многомерные пространства и доказательство великой теоремы Ферма интересовали меня намного больше, чем скучные и примитивные подростки моего возраста.
Столь странное для молодой девушки увлечение математикой объяснялось очень просто: моя мать, некоторое время преподававшая в Московском Университете, ухитрилась купить кооперативную квартиру с доме, построенном специально для преподавателей Университета, и только на моём этаже обитало по меньшей мере с десяток математиков, большая часть которых была кандидатами или докторами наук.
Как я быстро убедилась, математики были самыми загадочными, ненормальными, и в то же время любопытными людьми на свете.
Чуть ли не каждый день к нам в гости забредал вдребадан пьяный, но жутко талантливый математик Алексей Андреевич, чтобы почитать нам свои новые произведения. Он был немыт, от него плохо пахло, и нередко у него была расстёгнута ширинка, но когда он читал мне свои статьи о сравнительном анализе квантовой физики и шаманских ритуалов Крайнего Севера, об энтропии и негентропии, об обратной перспективе в древнерусской живописи, или о греческой философии, моё сердце замирало от восторга.
Впервые я познакомилась с творчеством Алексея Андреевича в десять лет, и немедленно захотела стать такой же умной и эрудированной, как и он. Что же касалось его беспробудного пьянства и совершенно бомжовского вида, то и этому нашлось вполне приемлемое оправдание. Мне рассказали, что в сталинские времена его собственная невеста после какой-то глупой ссоры написала на него донос, и блестящий молодой математик на одиннадцать лет загремел на нары сибирских лагерей. После такой встряски немудрено было стать алкоголиком.
Но самой замечательной личностью нашего этажа была Лёлька, моя соседка слева. Она вытворяла самые невероятные вещи, вроде хождения в грязных кедах по потолку, чтобы подразнить соседку-кагэбэшницу, а в её малогабаритной двухкомнатной квартире тусовались знаменитые учёные, художники-абстракционисты, непризнанные поэты и просто бедные родственники из провинции.
Именно у Лёльки под драматический накал "Страстей по Иоанну" Баха я познакомилась с Петей Шкваркиным, который меня и просветил насчёт пользы женской стервозности.
Петя Шкваркин был в два раза старше меня. Кроме того он был математиком, шизофреником и гомосексуалистом, то есть, с моей точки зрения, на редкость оригинальной и интересной личностью. Поскольку в советские времена гомосексуалисты ещё были редкостью, по крайней мере в тех кругах, где я вращалась, я чрезвычайно гордилась знакомством с ним.
Петя приходил ко мне каждый день, и мы разговаривали часами. Точнее, больше говорил он, а я, в основном, слушала. Даже это оказалось весьма сложной задачей, поскольку, как известно, мышление шизофреника, особенно обладающего широкой эрудицией, весьма специфично, и следить за его мыслью и совершенно неожиданными, непонятными и непредсказуемыми аналогиями и переходами с предмета на предмет было непросто. Общение со Шкваркиным я воспринимала, как упражнение, развивающее интеллект, хотя и уставала при этом, как рабочий овощебазы, разгрузивший десяток вагонов с арбузами. Однако иногда он, как не странно, говорил довольно дельные вещи.
— Мужчинам нравятся стервы, — заявил он однажды, — но только в том случае, если это аристократические стервы. В женщине должно чувствоваться почти демоническое достоинство, она должна уметь держаться, как королева, а её взгляд должен откровенно говорить мужчинам "А пошли вы все!"
Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Петя отвёл меня в Пушкинский музей и показал портрет красивой женщины в жемчужно-сером платье.
— Вот это настоящая аристократическая стерва! — сказал он. — Запомни её взгляд, почувствуй себя так, как чувствует она, и тогда успех тебе обеспечен! Ты не должна просто притворяться стервой, ты должна ощущать стервозность своей душой!
Я впилась взглядом в холодную красавицу. Она смотрела прямо на меня. Её глаза казались живыми. Они передавали мне что-то чуждое, непонятное и чётко не определённое. Чисто автоматически я выпрямилась, расправила плечи, слегка повернула голову, скопировав её позу, и в этот момент меня охватило странное чувство. Мне показалось, что часть её души переселилась в меня. Моё восприятие было не таким, как обычно. Моя поза, моё настроение, мой взгляд словно говорил всему миру: "А пошли вы все!" Я сама стала совершенно обособленным миром. Я ощущала себя самодостаточной и прекрасной, как замкнувшая на себе даже собственное гравитационное поле нейтронная звезда. Впервые на эмоциональном уровне я поняла, что именно Шкваркин называл стервозностью. Это не были обычно подразумеваемые под этим словом свойственные многим прекрасным дамам скандальность и мелочность.
Аристократическая стервозность заключалась в нарциссическом противопоставлении себя миру и, соответственно, мужчинам. Именно поэтому налёт стервозности в красивой женщине чисто автоматически вызывал у мужчин с сильным характером интерес и азарт борьбы. Такую женщину надо было покорять, как вершину. Любовный союз с ней не позволял расслабляться. Он стимулировал и возбуждал, как ощущение опасности.
