Конрадину было всего десять лет, когда его лечащий врач высказал предположение, что мальчик навряд ли проживет ещё половину этого срока. Доктор был низеньким и лощеным, и его высказывания, по мнению Конрадина, не стоило бы принимать всерьёз, но миссис Де Ропп принимала всерьёз почти всё. Миссис Де Ропп была родственницей и опекуншей Конрадина и в его глазах воплощала в себе те три пятых мира, в которых заключались такие понятия, как необходимость, неприятность и реальность; остальные две пятых, извечно противостоящие первым, целиком концентрировались в воображении мальчика. Размышляя о смерти, Конрадин представлял её себе как некую неприятную необходимость, отчасти напоминавшую болезнь или затянувшуюся скуку, давлению которой ему однажды придется уступить. Если бы не воображение, бурно расцветшее за время его вынужденного одиночества, он давно бы уже сдался ей.
Миссис Де Ропп никогда не призналась бы в неприязни к Конрадину, хотя будь она внимательнее к себе, она непременно обратила бы внимание на то обстоятельство, что воспитательные меры, практикуемые ею исключительно «ради блага мальчика», не особенно обременяют её. Конрадин же ненавидел свою опекуншу со всей искренностью, на которую была способна его детская душа. Но мальчик превосходно умел скрывать свои чувства, и потому среди немногих доступных ему удовольствий особенно ценились те, которые, как он знал, не одобрялись его тётей. Особенно ревниво он оберегал свой внутренний мир, доступ куда ей был категорически воспрещен, словно она была нечистым созданием, способным осквернить всё, к чему ни прикасалась.
Унылый, безрадостный фруктовый сад с редкими и чахлыми деревьями — их урожай и в лучшие годы едва потянул бы на десяток шиллингов, — никак не мог служить для Конрадина источником развлечений. Однако в самом дальнем его углу, скрытом густым кустарником от многочисленных окон дома, из которых в любую минуту мог раздаться оклик, запрещающий ему делать то-то и то-то или приказывающий немедленно идти принимать такое-то лекарство, находился полузаброшенный, но достаточно просторный сарайчик, прежде используемый для хранения садового инвентаря, — единственное прибежище мальчика.
Конрадин населил сарайчик целым легионом воображаемых персонажей, частично позаимствованных из исторических книжек, частично же бывших плодом его собственной фантазии, однако, помимо этого, там обитали два существа из плоти и крови. В одном углу жила довольно облезлая уданская курица, которой, за неимением иного объекта, он щедро дарил всю свою детскую любовь. В другом же углу, захламлённом и тёмном, стояла большая клетка для кроликов, разделённая на два отсека, один из которых был забран крепкими и частыми железными прутьями. В ней находился крупный хорёк, которого вместе с клеткой принес сюда, тайком от всех, сын мясника, получивший за свою контрабанду горсть мелких серебряных монет, с великими трудностями собранных Конрадином. Мальчик страшно боялся этого подвижного, гибкого хищника с острыми клыками, своего главного сокровища. Само его присутствие в сарайчике держалось в строжайшем секрете от Женщины, как Конрадин мысленно называл свою родственницу. Ещё большей тайной было имя, неизвестно каким образом, словно по вдохновению свыше, возникшее в сознании мальчика, и с того момента зверь превратился в божество, став объектом религиозного почитания.
Женщина раз в неделю посещала ближайшую церковь, всякий раз заставляя Конрадина сопровождать её, но сердце мальчика оставалось глухо к непонятным ему обрядам. Зато каждый четверг тихий полутёмный сарайчик становился местом проведения сложной, тщательно продуманной церемонии поклонения Средни Ваштару, Великому Хорьку. Красные цветы летом и малиновые ягоды зимой устилали тогда пол святилища — цвет должен был символизировать кровожадность характера божества, что, по мнению Конрадина, следовало особенно подчеркнуть, поскольку религия Женщины, несколько он знал, проповедовала нечто совершенно противоположное. В большие же праздники приношение состояло из кусочков мускатного ореха, который — и это было чрезвычайно важно — нужно было незаметно украсть из кухни. Эти праздники носили нерегулярный характер и обычно приурочивались к каким-либо домашним событиям. Однажды, когда миссис Де Ропп три дня подряд страдала от острой зубной боли, празднование продолжалось всё это время, и Конрадин почти убедил себя в том, что не кто иной, как сам Средни Ваштар вызвал столь продолжительное заболевание. Если бы болезнь продлилась хотя бы ещё день, запасы мускусного ореха в доме подошли бы к концу.
Уданская курица не участвовала в культе Средни Ваштара. Конрадин давно решил, что она — анабаптистка. Он не имел ни малейшего представления о том, кто такие анабаптисты, но втайне надеялся, что быть анабаптистом смешно и не очень прилично — общение с миссис Де Ропп научило его с презрением относиться ко всякого рода приличиям.
Продолжительные пребывания Конрадина в сарайчике не замедлили привлечь внимание его опекунши. «Нечего ему болтаться там во всякую погоду», — решила она и однажды, сразу после завтрака, объявила, что сегодня, рано утром, уданскую курицу забрали из сарайчика и продали.
Она уставилась своими близорукими глазками на Конрадина, готовая противопоставить бурным протестам и жалобам педагогически-безупречные мотивировки своего поступка, но Конрадин не произнёс ни слова. Однако что-то в его побелевшем напряжённом лице, заставило её на мгновение содрогнуться, и поэтому за чаем на столе появился ароматный гренок, — деликатес, в котором мальчику обычно отказывали на том основании, что он ему вреден; а также потому, что его приготовление «чересчур хлопотно» — страшный грех, с точки зрения женщины среднего класса.
— Я думала, тебе нравятся гренки, — обиженно воскликнула миссис Де Ропп, заметив, что лакомство осталось нетронутым.
— Иногда, — отозвался Конрадин.
В тот вечер совершавшийся в сарайчике ритуал был несколько изменён. Обычно Конрадин воздавал хвалу запертому в клетке божеству, на сей же раз он просил у него милости:
— Сделай для меня одну вещь, Средни Ваштар.
Конрадин не говорил, что именно ему нужно, да и зачем, — будучи богом, Средни Ваштар, разумеется, был и всеведущим. Конрадин в последний раз взглянул на опустевший угол сарайчика и, с трудом сдерживая душившие его рыдания, поплелся домой, в мир, который стал ему ещё более ненавистным.
И с тех пор ночью ли, в спасительной темноте своей спальни, вечером ли, в полумраке сарайчика, Конрадин непрестанно твердил одну и ту же молитву: «Сделай для меня одну вещь, Средни Ваштар».
Миссис Де Ропп скоро заметила, что посещения сарайчика не прекратились, и решила сама отправиться туда с инспекцией.
— Что у тебя в этой запертой клетке? — спросила она мальчика. — Наверное, морские свинки. Я всех их выброшу оттуда.
Вместо ответа Конрадин лишь плотнее сжал губы, и тогда Женщина принялась рыться в его вещах, шарить под матрасом и в шкафу. Поиски увенчались успехом, и, торжествующе сжимая в кулаке найденный ключ, она проследовала в сарай, чтобы исполнить задуманное. Стояла холодная погода, и Конрадину было велено оставаться дома. Из дальнего окна столовой можно было за кустарником увидеть дверь сарайчика; Конрадин знал об этом, и бросился туда, чтобы наблюдать за происходящим. Он заметил вошедшую в сарайчик Женщину и без труда представил себе, как она отпирает замок, открывает дверцу и близоруко всматривается в кучу соломы, где пряталось его божество. Возможно, она даже чем-нибудь ткнет в солому, давая выход своему раздражению. Молитва замерла у Конрадина на устах. Он понял, что его вера угасла. Он знал, что сейчас Женщина выйдет из сарая, на её лице будет столь ненавистная ему кривая улыбка, и ещё через час садовник унесет прочь Средни Ваштара, теперь уже не чудесного бога, а обычного коричневого хорька в клетке. И он знал, что отныне Женщина всегда будет торжествовать над ним, как торжествовала ранее, а он будет становиться с каждым днём всё более болезненным, уступая её деспотизму и всезнающей мудрости до тех пор, пока однажды этот мир перестанет иметь для него значение и доктор окажется прав. Не в силах вынести обрушившиеся на него страдания, горечь поражения и унижения, он запел, громко и вызывающе, гимн наводящего ужас божества:
«Средни Ваштар идёт.
Его мысли окрашены в цвет крови,
А зубы крепки, как сталь.
Его враги взывают о пощаде,
Но всех их ждет смерть.
О, великий Средни Ваштар».
Внезапно пение оборвалось, и он прильнул к оконной раме. Минуты медленно текли одна за другой, минуты становились все длиннее, однако они сменяли одна другую, а дверь в сарайчик так и стояла открытой. Стайка скворцов порхала на лужайке перед домом, и он пересчитал их раз, другой, третий, при этом одним глазом неотрывно наблюдая за дверью. Горничная с кислой миной на лице, столь характерной для неё, накрыла стол к чаю, а Конрадин, словно прилипнув к окну, всё смотрел и ждал. Медленно, капля за каплей, его сердце наполнялось надеждой, а в глазах, доселе глядевших на мир с выражением тоскующей покорности, появлялся торжествующий, победоносный блеск. Незнакомое ему возбуждение начинало охватывать всё его существо, и он даже вновь стал потихоньку напевать свой пеан[1] победы и разрушения. Наконец его терпение было вознаграждено: он увидел, как из сарая выскользнул длинный, приземистый жёлто-коричневый зверь; его глаза хищно сверкали, а мех на морде и на горле был покрыт тёмными влажными пятнами. Конрадин упал на колени. Большой хорёк припустился к ручью, протекавшему возле сада, напился воды, затем перебежал по дощатому мостику на другой берег и скрылся в кустах. Так ушёл Средни Ваштар.
