Ознакомительная версия.
Устинова Татьяна
Мой личный враг
Моему мужу, самому лучшему парню на свете
Движущийся сноп света рассек темноту, почему-то сильно напугав ее. Звякнули приготовленные заранее ключи, и сердце замерло, сжавшись в ледяной кулачок и мешая дышать. Во двор въехала машина и, расплескивая лужи, проползла к соседнему подъезду.
Ничего страшного, просто какие-то запоздалые соседи вернулись домой.
Она знала, свет в подъезде горел только начиная с третьего этажа, а взбираться предстояло на пятый. И лифт, как всегда, не работал.
Повздыхав около двери в могильную черноту подъезда, она решила, что нет ничего глупее, чем стоять во втором часу ночи, можно сказать, в двух шагах от собственной спасительной двери и бояться сделать эти два шага.
Надо себя заставлять, вспомнилось ей из какого-то анекдота.
Она открыла дверь, шагнула раз, другой и нащупала холодные ночные перила, наводящие на мысль о маньяках-убийцах, подстерегающих в темноте невинных барышень. Впрочем, невинные барышни не работают до двух часов ночи, тут же уточнила она.
С площадки первого этажа она оглянулась.
Теперь казалось, что на улице гораздо светлее, чем в подъезде. Ей стало неприятно: со следующего пролета она уже не увидит прямоугольник входной двери, слабо сочащийся уличным светом.
И от зажигалки никакого толку. Горячий дрожащий язычок освещал только руку, делая окружающий мрак еще более непроглядным. Чтобы не затягивать путешествие, она спрятала зажигалку в карман и понеслась вверх по лестнице. В конце концов, где-то там, на третьем этаже, горел свет…
Ее ударили, когда до света осталось добежать совсем немного. Ударили вполне профессионально — она не слышала ни шагов, ни шума, ни даже вздоха. Она свалилась лицом вперед, стукнувшись головой о ступеньки, как кукла.
Человек, ударивший ее, был мастером своего дела. Он быстро посветил фонариком, убедился, что женщина жива, и, достав нож, слегка полоснул ее по щеке и еще раз — по уху. Чуть слышно звякнула серьга.
Затем он убрал нож и стал неторопливо спускаться вниз, где его ждала машина.
Комната была какая-то странная-очень знакомая и все-таки чужая. И люди в ней были смутно знакомые. Кажется, один из них — ее муж. А остальные кто?
Чудно все выглядело: то ли нарушение пропорций, то ли искривление пространства…
Ну да, конечно! Это от того, что она смотрит на них сверху. И не с потолка даже, а с какой-то небывалой высоты.
И эта женщина на диване, с залитым кровью лицом, — я. И комната — моя собственная. Со мной что-то случилось, и, кажется, совсем недавно.
Почему они так суетятся, если со мной все в порядке и я их отлично вижу и слышу? И почему такое бледное и потерянное лицо у человека, который вроде бы мой муж?
Нужно его успокоить. Разве он не видит, что с ней все хорошо?
Она сделала попытку шевельнуться, и стала вдруг стремительно падать со своей высоты прямо в эту комнату, полную людей и острого запаха беды валокордина, нашатыря и белых халатов.
И это падение было гораздо страшнее того, что произошло с ней до этого.
Скорость падения все увеличивалась, ив последнее мгновение она увидела прямо перед собой собственное лицо с разрезанной щекой и синевой вокруг рта и глаз.
Я не хочу обратно в нее, молнией сверкнула мысль.
Я боюсь! Там темно и страшно.
И сразу навалилась боль, тупая, унизительная, мерзкая…
Она застонала, хватая за руки того человека, которому собиралась сказать, что с ней все хорошо.
— Вернулась… — отчетливо проговорил кто-то у нее над головой, и больше она ничего не видела и не чувствовала.
Пятью месяцами раньшеФранцузик, из-за которого Вика и затеяла все представление, был так себе, ничего особенного. Да и разглядеть его толком не удалось — гостей было великое множество, и французик в них потерялся, как воробей в курятнике, хотя Вика исправно подводила к нему знакомить всех вновь прибывающих.
Для Александры он перестал существовать, как только она поняла, что он меньше ее ростом.
Мужчин, которые были ниже ее, она просто не замечала. Слишком долго она проторчала у стенки на школьных и институтских дискотеках, где все потенциальные кавалеры доставали ей как раз до плеча, слишком свежи были в памяти многочисленные дурацкие прозвища, которыми ее начали награждать еще в детском саду, слишком долго она пробыла неизменной «правофланговой» на всех без исключения школьных спортивных мероприятиях, чтобы сейчас тратить жизнь на всяких низкорослых недоумков. Теперь, когда у нее есть Андрей, ей в высшей степени наплевать, какое впечатление она производит на всех остальных.
Ее позвали оценить заграничное Викино приобретение — французского журналиста, приехавшего творить в Москву. Она оценила — не слишком высоко. Теперь оставалось со спокойной душой поесть и дождаться Андрея.
Стоя в углу, она жевала бутерброд с тоненьким ломтиком вкусной белой рыбки и хрюкала от удовольствия.
За день она устала, набегалась, дважды промочила ноги, поругалась с оператором, чуть не опоздала с сюжетом к эфиру и получила выговор от желчного Михаила Андреевича, выпускающего редактора.
«С вашей организованностью, Саша, — сказал Михаил Андреевич, возвращая ей подписанный текст репортажа, — только на складе утильсырья работать».
И ни о чем не захотел слушать. Ни о «пробках», ни об операторе, решившем именно сегодня помотать ей нервы, ни об опоздании политика, у которого она брала интервью.
Ну и ладно, день прошел — и слава богу, следующий будет лучше. В это Александра верила свято. Самое главное — сейчас приедет Андрей и можно будет тихонечко убраться восвояси.
Взяв еще один бутерброд, Александра перехватила тоскующий взгляд Димы Тимофеева, собственного корреспондента «Вестей» в Багдаде, который толковал о чем-то с Викой, и бегло ему улыбнулась. Димка закатил глаза и поднял брови, выражая отчаяние, но Александра спасать его не собиралась. Она слишком устала, неохота ввязываться в Викины светские беседы. Прилаживая бутерброд, чтобы половчее откусить, она осторожно повернулась в сторону балкона, где было не так людно, и нос к носу столкнулась с французом.
— Пардон, — пробормотал он и вежливо посторонился. Рядом с ним Александра чувствовала себя слонихой.
— Ничего, — лучезарно улыбнулась она с высоты своего роста.
Весь он был какой-то невзрачный. На худом загорелом лице — очочки, одет то ли бедно, то ли непривычно для русского глаза — темный свитер, темные джинсы, нелепая жилетка. И — господи, спаси и помилуй! — волосы собраны сзади в короткий хвост.
Он тоже улыбнулся. Улыбка у него оказалась приятной.
— Я, наверное, за всю жизнь столько не знакомился, сколько за сегодняшний вечер, — сказал он Александре по-русски. — И никого не запомнил.
Очень удивленная, Александра замерла с бутербродом в руках — со всегдашней своей неловкостью, за которую ее так ругал Андрей, она даже не догадалась пристроить его на тарелку. Знакомясь, французик пробормотал что-то вроде «Нотр-Дам, норсульфазол…», то есть изъяснялся явно по-своему, по-иностранному, это она точно запомнила. А теперь вдруг — на великом и могучем…
— Вы говорите по-русски? — с изрядным опозданием удивилась она.
— Говорю, — подтвердил он. — Как у каждого или почти каждого порядочного француза, у меня имеется русская бабушка вполне княжеского рода. Учить русский язык в семье считалось хорошим тоном.
— Надо же! — искренне восхитилась Александра — чуть ли не впервые в ее журналистской практике ей попался иностранец, говорящий по-русски.
Он учтиво стоял рядом, и было непонятно, что ей теперь делать протиснуться мимо него вместе со своим бутербродом к окну или завязать с ним легкую и приятную беседу. Места между столом и французом было мало, поэтому Александра выбрала беседу, проклиная на чем свет стоит Вику, флиртующую с Димкой. Пусть бы сама развлекала своего француза — она, Александра, светскими талантами никогда не блистала.
— Вы впервые в Москве? — поинтересовалась она со всей непринужденностью, на которую только была способна. Должно быть, со стороны они выглядели забавно — изящный француз и она, зажавшая бутерброд в горсти, как последнюю гранату.
— Родители привозили лет тридцать назад. Я помню все очень смутно, ответил он и опять улыбнулся смущавшей ее улыбкой. — Сейчас многое в Москве изменилось, верно?
Пожалуй, акцент в его речи все-таки был. Вернее, даже не акцент, а легкий намек на него, некая приятная неправильность интонации, которую трудно сразу уловить. Да, а как же его зовут? Она не собиралась с ним разговаривать и была уверена, что его имя ей не понадобится, поэтому плохо слушала Вику, когда та представляла их друг другу. И что теперь делать? Спросить? Или обойтись предложениями без обращения?
Ознакомительная версия.
