— Ну, это уж сущая ерунда, — отмахнулся Ханс и присел за столик. — Кто-то боится летать на самолётах. Один мой британский партнёр так просто впадал в ступор, стоило ему только сесть в пассажирское кресло и пристегнуть ремень. А сразу после взлёта он хватался за подлокотники и замирал, словно античная статуя. И был такой же белый…
— Был?
— О, нет. Он, пожалуй, и сейчас белый, если только летит куда-нибудь. С ним никогда ничего дурного не происходило. Все рейсы были на редкость спокойны. Я летал вместе с ним и в Лондон, и в Стокгольм, и в Копенгаген, и в Нью-Йорк. Мы ни разу не попали в зону турбулентности, ни разу не попали в грозу или в зону сильных ветров. То есть, может быть, и попадали… Да только самолёт каждый раз летел идеально ровно. Да, представь себе, нас даже ни разу не встряхнуло. Разве только при посадке, да и то слегка. Но вот как только я летел без него… Ну, все эти истории я тебе уже рассказывал. А этот везунчик всё равно панически боялся летать. Я даже однажды набрался смелости… или наглости и стал расспрашивать его, не случилось с ним что-нибудь ужасное во время полёта. Скажем, в детстве. Просто какие-нибудь сильные, неприятные и запоминающиеся ощущения. И знаешь, что он ответил? Он сказал: «Ничего!». Вот так.
— А почему он должен быть с тобой откровенен? — спросила Ида.
— Ну мы, вообще то, довольно давно друг друга знаем… Ну хорошо, он не должен быть со мной откровенен до такой степени, чтобы подробно рассказывать мне о своих фобиях. Но, с другой стороны, такой страх всегда, или в большинстве случаев, безоснователен, беспричинен и потому иррационален и контрпродуктивен. Я прав? Cheers, милая мнительная Ида!
— Ты прав, — ответила Ида, поднимая высокий бокал с оранжевым коктейльным зонтиком. — Хотя иногда мне кажется, что совсем уж беспричинного страха не бывает…
— Ты абсолютно права! — воскликнул Ханс. — Но одно дело, когда причина находится вне человека… Кстати, мы недавно опубликовали одно интересное исследование…
— Ханс, я заскучаю и начну капризничать, — прервала его Ида. — Ты обещал мне прогулку.
— Да, да, — согласился Ханс. — И потом тёплую микстуру в постель. Но в каюту мы всё-таки зайдём. За куртками и тёплой кофтой.
03 сентября, 1994, суббота, 05.35 утра, Таллинн
В ту субботу, третьего сентября, Вильяр проснулся очень рано.
Солнце ещё только вставало и в комнате был предрассветный сумрак, из которого едва проступали очертания предметов, что были в спальне. Высокий, по-шведски стройный гардероб с его прямыми углами и точно прочерченными линиями расплылся в полутьме, отчего стал похож на старомодный пузатый шкаф, что стоял когда-то в доме у бабушки Вильяра (шкаф тот был очень древний, и, осознавая почтенный возраст свой, ужасно важничал, выпирая огромное, но изрядно уже потёртое брюхо едва ли не до середины комнаты, загоняя и гостей, и хозяев к узкому проходу у самой стены).
Круглый пуфик у окна стал вдруг больше раза в два и стоял таким вот диковинный шаром, готовым в любой момент оторваться от пола и легко взлететь к самому потолку.
«Как странно выглядит всё на рассвете» подумал Вильяр. «Цвета не различимы, линии не чётки. Графика с нечёткими, туманными штрихами. Когда самый кончик карандаша едва прикасается к бумаге… Ах, да! У меня же сегодня встреча с искусством. Я сегодня иду в Нигулисте. Я так люблю… органную музыку. А Дмитрий, я полагаю, очень любит деньги… Или он следует каким-то принципам? Нет, пожалуй, надо окончательно проснуться. Холодный душ, минут на пять. Голова заработает как компьютер».
Он встал (медленно, чтобы не разбудить Лиизу, что, по счастью, так и не проснулась от тихого писка будильника), перегнувшись, нащупал и достал тапочки (два мохнатых зайца с ушами, похожими на вытянувшиеся лопухи) и, шлёпая подошвами по полу, вышел из спальни.
Тот день и вправду был особенный. Вильяр почувствовал это… Да что там почувствовал, нет, не так! Это «что-то» появилось вместе с рассветом, с самыми первыми лучами этого дня.
Вода, обычно такая обжигающе ледяная, что струи её могли бы пробудить и от летаргического сна (честно говоря, Вильяр не пробовал пробудить спящих подобным сном, но на себе неоднократно проверял действие утренней ледяной воды), но в то утро лёд куда-то исчез, и тугой, упругий поток из душа показался Вильяру не намного холоднее летней речной воды (да, вспомнил некстати… или кстати?.. конец июля, пляж в Пирита, сосновый лес вдали… беззаботное время было… целых две недели, кажется… или всего полторы?).
«Дмитрий Игоревич Симаков» думал Вильяр «одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года рождения… сотрудник охранного агентства «ЭннеТурв»… рост метр семьдесят восемь, глаза серые, волосы русые… о, я, кажется, начиная замерзать. Не холодно, совсем не холодно. Это просто удивительно, насколько не холодно! Лёгкий светло-серый плащ, серые брюки… светлый галстук с тёмно-синей полоской, очки, тёмный кожаный портфель. Всё помню. Осмотр именно в таком порядке: плащ, брюки, галстук, очки, портфель. Прогулка, очень удачно. Он любит подбирать цвета в тон. Цвета сдержанные, ничего яркого и кричащего. Хорошо, не выделяется. Суббота, в Старом городе будет много людей. Много встреч, пути пересекаются. Небольшая прогулка не повредит. Заодно проверим, не «ведёт» ли его кто. Всё, хватит! Полотенце, почистить зубы, побриться — и вниз. К гаражу.»
Для бритья он развернул ручку крана, прибавив горячей воды. Так, чтобы пар поднимался над раковиной.
Горячая вода размягчила щетину и бритва легко заскользила по щекам, снимая пушистую пену. Полоску за полоской. И чувствовалось, что каждое движение всё сильней и сильней разгоняет кровь, так что щёки зарделись ровным, густым румянцем и сердце поднялось почти к самому горлу, так что и стук его отдавал уже где-то в висках.
Он медленно набрал воду в сложенные лодочкой ладони и осторожно приложил их к щекам. И, выждав с полминуты, пока пощипывание не стало едва заметным, отнял ладони и посмотрел на них. Ему вовсе не хотелось порезаться или ненароком пройтись лезвием бритвы по какому-нибудь незаметному наросту на коже. Не хотелось бы в такой день увидеть свою собственную кровь. Пусть даже это кровь от случайного пореза.
Не то, чтобы Вильяр верил в дурные знаки или вовсе не выносил вида крови или слишком уж трепетно относился к своему здоровью.
Просто по странному наитию (либо уже сработало тут резко обострившееся профессиональное чутьё) он почувствовал, что именно этим утром открывается новая глава и в его жизни. И, пожалуй, грядущие перемены в судьбе его едва ли так безопасны для него, как были все прошлые перемены в его жизни. И едва ли жизнь его, единожды изменившись в этот день, сможет вновь вернуться в прежнюю колею.
Не стоило, конечно, рассчитывать на слишком уж спокойную жизнь при его работе. Но сейчас явно это были не просто перемены, пусть даже самые неожиданные…
«Перелом» подумал Вильяр. «Разрыв. Так бывает. Жизнь проходит. Спокойно или не очень. Событие за событием. А потом… Что-то заканчивается. Сначала даже и не осознаёшь, что именно. Кажется только — что-то случилось. Не слишком значимое. И только потом именно это «незначимое» становится точкой… Точкой отсчёта… Чего?»
Ладони были чисты. Сегодня он побрился удачно. Ни единого пореза.
«Чего? Что именно приходится отсчитывать?»
Он закрыл кран.
Аккуратно приложил полотенце к лицу.
«Потом что-то начинается. Отсчёт: секунд, минут, часов, дней. Событий. Людей, что проходят мимо тебя. И иные из них… Исчезают. Чёрт, что за мысли лезут мне в голову! Слишком философское настроение. Не к добру. Философия — поиск компромисса с судьбой. Это не средство для достижения успеха. А мне нужен успех. Сегодня мне очень нужен успех! Сегодня мне особенно нужен успех! Сегодня вечером у меня будет результат. Обязательно будет. Если только…»
Он протёр кожу одеколоном. Вышел из ванной. Выключил свет.
«…Если только он вообще придёт. Ведь это тоже возможно. Что я знаю о нём?»
Одевшись, Вильяр подошёл к окну.
Было уже совсем светло («семь часов тридцать пять минут» отметил Вильяр). Сквозь лёгкую, быстро рассеивающуюся дымку на небе светило бледно-жёлтое, холодное осеннее солнце. Над улицей, сорванные ветром с деревьев, летели листья, словно они разбужены были холодом на рассвете, на самой границе ночи и едва наступившего дня — и от быстрого, резкого пробуждения этого сорвались они с прежних своих, привычных мест, и летят теперь один Бог знает куда и разве только Он и знает, где оборвётся полёт их и где суждено им лечь. И лежать ли им там до снега или лететь вновь на новое место…
На асфальт, на землю, на капоты и крыши машин — падали жёлтые, красные, с уходящей, едва заметной уже зелёной краскою прошедшего лета, с шелестом, теплом остывающим, горчинкой терпкого сока, с обратным отсчётом («сколько там до весны?»), с другой стороны тёплого времени — падали, осыпали, всё больше, больше и больше.
