Сначала он подумал, что она просто немного не рассчитала силы. Потом он подумал: Господи Иисусе! А потом у него помутилось в глазах. Его яйца пронзила нестерпимая боль, которая, как плесень, расползлась вниз по бедрам, а потом вверх по позвоночнику. Боль оглушала его приступами: один – другой – третий… Он осоловел настолько, что даже не понимал, что происходит. Но потом понимание пришло откуда-то из подкорки: эта шлюха молотит кулаком по его яйцам. И не просто молотит, а прямо месит, как тесто. Удар, перерыв, потом снова удар – как разрывы снарядов.
Доу попытался отодвинуться от нее, выползти за дверь, но его спина уперлась в спинку сиденья, а тяжелый кулак все бил, бил и бил по его яйцам – и Доу закружился в вихре боли; он забыл, где низ, где верх, где право, где лево. Он настолько потерял ориентацию, что не мог даже понять, в какую сторону ползти. Тогда он стал шарить вокруг, пытаясь нащупать пистолет. Какой-то частью сознания он понимал, что застрелить эту стерву в собственном «ЛТД», даже не застегнув ширинку, на территории своего собственного участка – идея не слишком удачная, особенно учитывая, что многие видели, как он ее остановил, и что ее красная японская машина по-прежнему стоит на обочине. С другой стороны, в его помутившемся сознании маячила мысль, что стоит ему пустить пулю в эту уродливую тупую харю, как пытка прекратится и боль пройдет. Боль каким-то таинственным образом соединилась в сознании Доу с самим существованием Лайзы, с тем, что она живет и дышит. Разумеется, в этом не было никакой логики, и он даже понимал, что мысль эта – чистый абсурд, но это не имело значения.
Беда была в том, что пистолета он не нашел. Все вокруг расплывалось, окутанное туманом, и Доу шарил рукой по сиденью в поисках ремня, но никак не мог его нащупать. К тому же удары прекратились, хотя боль и осталась. И все-таки он почувствовал себя несколько лучше.
Впрочем, не намного. Лайза, чертова шлюха, хитрая стерва, как-то умудрилась стянуть с него ремень, и теперь у нее были ключи и дубинка. Но и это еще не все: у нее был пистолет. А у Доу все тело ниже пояса пульсировало от боли, и он молил Бога только об одном: чтобы его яйца остались на месте. Линия горизонта как-то странно сместилась, и Доу вдруг понял, что лежит на боку на заднем сиденье. Дверь машины была распахнута, и прямо перед ним стояла Лайза. Футболка ее измялась и взмокла от пота и слез, а волосы были взъерошены, как у какой-нибудь секс-бомбы из порнофильма.
– Ах ты чертов кобель, – прошипела она.
Дуло пистолета было направлено прямо на Доу, и ему это не понравилось. Но несмотря на боль, он заметил, что Лайза не умеет держать оружие: она сжимала его обеими руками, как тупой коп из какого-нибудь дурацкого телешоу. Доу готов был поспорить, что она никогда прежде не стреляла и, может быть, даже не знала, как снять пистолет с предохранителя. Ему, впрочем, не хотелось проверять, догадается ли она в случае необходимости, что нужно делать: слишком уж умной оказалась эта сучка. Но будь она даже самой умной страхолюдиной на свете, ей бы ничего не помогло: если бы только он владел нижней половиной своего тела, он бы непременно встал, отобрал у нее эту железную штуковину и расквасил бы рукояткой ее картофельный носище. Да, пожалуй, именно так бы он и поступил.
– Ты хотел знать, что я делаю на Восьмом канале? Так знай же, сволочь, что я репортер. Так что жди съемочную группу. – И с этими словами она захлопнула дверь, заперев Доу в его же собственной патрульной машине.
Из отстойника на него волною нахлынул запах свинячьего дерьма – как поток сквернословия, как громкий отвратительный хохот, как налоговая проверка или какая-нибудь венерическая зараза. Доу в ловушке. Ему больно. Ему оторвали яйца. «Ю-Ху» и бурбон вскипели у него в желудке и выплеснулись на сиденье, заливая ему грудь, лицо и руки. Он почувствовал, что теряет сознание.
Доу так и провалялся в отключке до следующего утра, пока не явился его помощник, который и привел его в чувство, деликатно и в то же время глумливо постучав дубинкой по стеклу.
Душа у меня ушла в пятки, и страх сжался в груди плотным комком. У меня на глазах только что были убиты два человека, и я буду следующим. Сейчас я умру. Все вдруг стало холодным, застывшим, замедленным – словно ненастоящим и в то же время неоспоримо настоящим, реальным до боли, будто мое сознание переключилось на какой-то иной уровень.
Я не хотел поворачиваться, я и не думал смотреть на убийцу, но так уж вышло. Оглянулся и увидел у себя за спиной необыкновенно высокого человека. В руках у него был пистолет, направленный в мою сторону, хотя не то чтобы именно на меня. Он заслонил головой лампочку, висящую на потолке, как земная тень – луну во время затмения, и какое-то мгновение я видел только темный взъерошенный силуэт, зато пистолет я видел отчетливо. К дулу его был приделан длинный черный цилиндр – глушитель, я их видел по телевизору.
– Дьявольщина, – выругался незнакомец и выступил на свет. Выражение его лица оказалось вовсе не яростным и кровожадным, а скорее озадаченным. – Ты еще кто такой?
Я открыл было рот, но в итоге промолчал. Не то чтобы от ужаса я позабыл собственное имя или разучился издавать членораздельные звуки; скорее, я догадался, что мое имя ничего ему не скажет. Ему нужна была информация, которая объяснила бы, что происходит, которая помогла бы ему решить, стоит ли меня убивать, но я был просто не готов к ответу.
Продолжая держать меня на мушке, незнакомец терпеливо смотрел на мою растерянную физиономию: это было спокойствие хладнокровной рептилии, к которому, однако, примешивалась и какая-то непонятная теплота. Он был альбинос, с совершенно белыми волосами, торчащими в стороны, как у Энди Уорхола, необыкновенно худой, совсем как Карен и Ублюдок, но не такой хилый и изможденный на вид. Вообще-то он казался даже крепким и по-своему элегантным: черные кеды, черные джинсы, белоснежная рубашка, застегнутая на все пуговицы, и черные перчатки. На правом плече у него небрежно болтался студенческого вида рюкзачок, а его изумрудные глаза даже в туманном полумраке трейлера сияли, контрастно выделяясь на фоне белоснежной кожи.
– Не дергайся, – сказал убийца.
Он вел себя как человек, у которого все под контролем, но через какую-то долю секунды самообладание покинуло его, а потом снова вернулось – будто каменная статуя рассыпалась на куски и снова собралась. Он сделал пару осторожных шагов – сперва влево, потом вправо.
– Ты, наверное, заметил, что я тебя еще не убил. Более того, и не собираюсь этого делать. Я не убийца и не киллер, я – ассасин. Если ты отмочишь какую-нибудь пенку и разозлишь меня – я прострелю тебе колено. Боль, кстати, адская, и можно остаться инвалидом. Так что мне не хотелось бы этого делать. Поэтому не дергайся, делай, что я скажу, и я тебе обещаю, что все будет в порядке. – Он еще раз огляделся и испустил такой глубокий вздох, что губы его задрожали. – Дьявол! Мне так адреналин в голову ударил, что я даже не заметил тебя, пока не уложил этих двоих.
Я продолжал на него пялиться – наверное, это и есть состояние шока. Страх разрастался в моей душе, а в ушах нарастал монотонный гул, и сердце колотилось как ненормальное, но его стук казался далеким и чуждым – словно где-то далеко кто-то колотит по какой-то жестянке. Шея болела страшно, но я боялся отвернуться: лишняя суета могла разозлить этого парня.
– Как ты попал сюда? – спросил убийца. – Непохоже, чтобы эти ребята были твоими друзьями.
Я понимал, что на прямой вопрос лучше ответить, но в приводном механизме моих голосовых связок произошла какая-то неполадка. Я тяжело, с усилием сглотнул, словно пытаясь протолкнуть что-то, застрявшее в горле, и вновь попытался подать голос:
– Я продаю энциклопедии.
Он вытаращил на меня свои зеленые глаза.
– Этим уродам? Господи! Почему ты не пришел к ним пару лет назад? Может быть, капля образования их спасла бы. Хотя сомневаюсь.
Только не спрашивай, сказал я себе. Просто держи язык за зубами, не дергайся и постарайся понять, чего он хочет. Если он до сих пор тебя не пристрелил, то, может быть, и не пристрелит. Он и сам говорит, что не убьет. Так что лучше не спрашивай его ни о чем. Но я все равно спросил:
– А за что вы их убили?
– Тебе не следует этого знать. Тебе стоит запомнить одно: они это заслужили.
Неторопливым, покровительственным жестом, словно старший брат, который собирается прочесть младшему лекцию о вреде наркотиков, убийца отодвинул соседний стул и уселся рядом со мной. Вблизи я заметил, что он моложе, чем мне сперва показалось. Я бы сказал, что ему года двадцать четыре-двадцать пять. У него было подвижное лицо человека с хорошим чувством юмора, скорее всего даже ироничного – с таким парнем приятно быть в одной компании или жить на одном этаже в студенческой общаге. Я понимал, что мысль идиотская, но тем не менее.
