Возможно, здесь был самый центр, точка пересечения подземных ходов, расходящихся во все стороны под парком и лицеем. Два коридора напротив входа были более узкими, чем тоннель, и так же, как сама комната, вымощены каменными плитами. На стенах коридоров через равные промежутки были закреплены зажженные факелы.
Какой из коридоров выбрать? Куда они ведут? Что вообще делать? И эти факелы… их ведь кто-то зажег. Кто? Но на самом деле Бастиан не слишком хотел получить ответ на этот вопрос. Чем меньше он знал, тем меньше боялся. Ему и без того хватало страха перед Манделем… перед призраком ребенка с кровавыми впадинами вместо глаз, который мог в любой момент появиться из-за колонны… перед истиной.
Он прислушался, пытаясь уловить хоть какой-нибудь звук… голос или крик, который указал бы ему верный путь.
Правый коридор…
Бастиан вздрогнул. Он действительно услышал голос, но… этот голос звучал у него в голове. Это был тот же самый голос, который предрекал, что однажды случится ужасное…
Да. Правый коридор.
Не колеблясь, Бастиан направился по пути, который указал голос (или его собственное сознание? его интуиция?); при этом мальчика не покидало чувство, что все происходящее напоминает какой-то дьявольский аттракцион, «комнату ужасов», куда он попал, как только вошел в ворота парка, населенного призрачными существами, а потом спустился в подземный лабиринт, полный неожиданных ловушек…
Ты увидишь знаки на стенах…
Он действительно увидел ряды каких-то непонятных знаков, уходившие вдаль, словно бесконечные фразы…
Здесь моя обитель… Здесь мне хорошо. Я одинаково люблю высоты и глубины… мне не по себе лишь на открытом пространстве, среди людей.
Неожиданно Бастиан снова ощутил дурноту. Голос не умолкал и теперь звучал более отчетливо — хрипловатый, свистящий, затрудненный. Голос, который он всегда знал, хотя и не мог вспомнить откуда…
Скоро коридор свернет почти под прямым углом — и оттуда можно будет попасть прямо в наш дом… Но примерно на середине пути после поворота ты увидишь дверь в стене слева. На ней вырезан узор в виде переплетенных змей.
Бастиан уже хотел заткнуть уши, чтобы не слышать голос, но понял, что это не поможет. У него снова возникло странное чувство — как раньше порой случалось в городе, — что он уже был в этом месте. Но, господи боже, где Опаль? И кто кричал? Он быстро шел, почти бежал по коридору к неведомой цели, обуреваемый вопросами и страхами.
Дверь оказалась именно в том месте, о котором говорил голос, — в левой стене, за поворотом. Бастиан резко остановился перед ней, гладя на старое, изъеденное червями дерево и вырезанный узор в виде переплетенных змей. Ручки на двери не было. Но неважно… Сейчас он толкнет ее, и…
…и, конечно, она будет для тебя открыта. Потому что именно здесь мы должны встретиться… здесь я буду тебя ждать. Здесь или нигде…
Бастиан глубоко вздохнул и осторожно коснулся двери. Ему показалось, что он ощутил под рукой какой-то скользкий узел — словно змеи, вырезанные на ней, на мгновение ожили. Он слегка надавил на дверь, и та подалась.
Бастиан медленно вошел. Он оказался в пещере, почти такой же, как та, которую он уже видел, одновременно чем-то напомнившей ему место для спиритических сеансов на чердаке лицея. На стенах горели два факела — два бледных оранжевых пятна колеблющегося света, в котором почти ничего нельзя было разглядеть.
Человек сидел в кресле, его плоский профиль вырисовывался в слабом свете факелов. Он спокойно повернул голову, обращая к Бастиану свое ужасное лицо монстра; но при виде его Бастиан не испытал ни малейшего страха, скорее даже облегчение, болезненное утешение от этой встречи, так долго ожидаемой, так давно предначертанной. С этим голосом, звучавшим в его сознании. С этим лицом с картины матери. И, в каком-то смысле, с самим собой…
Мужчина и мальчик долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец мужчина произнес всего одну простую фразу:
— Я тебя ждал, мой сын…
Фон картины состоял из перетекающих друг в друга оттенков оранжевого цвета, светлых и темных. Почему Каролина Моро выбрала этот цвет? Она не знала. Может быть, она думала о Пьере, навеки отмеченном огнем, хотя после всех этих лет огонь стал тихим, умиротворенным… угасающим. С первого взгляда на размытые очертания темных и светлых волн оранжевого цвета, поднимающихся из глубины картины, можно было вообразить какой-то спокойный пейзаж: морской порт на закате, сельскую часовню на фоне вечернего неба… Но если долго всматриваться в картину и если к тому же обладать способностью, которая была у ее сына — видеть истинную сущность изображения, или, говоря более прозаическим языком, переводить зрение в регистр альфа-волн, — то можно различить в оранжевом сумраке два силуэта: один, высокий и тонкий, мужской; другой, маленький и словно съежившийся, детский. Мужчина и мальчик стояли лицом друг к другу на некотором расстоянии и, как можно было догадаться по их едва намеченным, неопределенным жестам, не решались сблизиться, испытывая некоторое замешательство — либо из-за долгой разлуки, либо из-за обстоятельств самой встречи.
Каролина Моро смотрела на свою картину. На ту, которой недоставало в ее коллекции. Последнюю. Которую она никогда не закончит. И плакала. Не потому, что эта была лучшая из ее работ, но потому, что это была лучшая иллюстрация к финалу ее загубленной жизни… нет — их общей загубленной жизни, разрушенной и обращенной в прах… ею. Это была последняя страница драмы, разыгравшейся много лет назад, ее тщательно оберегаемая тайна, окутанная покровом вины и боли. Пьер Андреми. Роковая встреча в недобрый час…
Это случилось в субботу, в те далекие времена, когда Каролина Моро жила и дышала одной только живописью, втайне уверенная в том, что ей уготовано великое будущее гениальной и проклятой художницы, Камиль Клодель конца века…
О да, она действительно была проклятой. Иначе она никогда не обернулась бы, чтобы взглянуть на человека, произнесшего у нее за спиной, когда она рисовала, стоя у мольберта на набережной Сены: «Как странно… вы как будто рисуете мой родной город, но он такой радостный и многоцветный…» Обернувшись, она увидела темноволосого молодого человека с аристократическим лицом и пылающим взглядом — по крайней мере, тогда ей пришел в голову именно такой эпитет, но чего было ждать от наивной и романтичной девушки, которой еще не исполнилось двадцати?
— А что за город?
Загадочная улыбка одними уголками губ…
— Он далеко… ну, не близко, во всяком случае. — Молодой человек рассмеялся, произнеся эти слова, после чего продолжил: — Но… ваша картина его очень сильно напоминает. То есть если бы вы выбрали белый и серый цвета вместо голубого и синего… А кстати, что именно вы рисуете? Это что-то значит?
Они влюбились друг в друга с первого взгляда. Это была страсть, столь же сильная, сколь и невозможная — из-за него… Кто он был? Она не знала… Чем занимался? Это тоже было непонятно — но, во всяком случае, деньги у него всегда имелись. Иногда он приглашал ее в дорогие рестораны. Он ухаживал за ней по всем правилам, немного старомодно, прежде чем попросить отдаться ему; и она это сделала, отдалась ему телом и душой, со всепоглощающей страстью, которая лишь усиливалась оттого, что он постоянно ускользал от нее, оставляя после себя лишь некую темную ауру, болезненную и притягательную, омраченную его собственными признаниями: «Мы не должны любить друг друга. Вернее, ты не должна меня любить. Однажды случится нечто ужасное, Каролина. Ты не захочешь меня больше знать. Ты даже подумаешь о том, что лучше бы нам было никогда не встречаться…» Каждая из его отлучек была для нее настоящей пыткой. И каждый раз, встретившись снова, они отдавались друг другу еще более страстно, чем прежде…
Когда он открывался ей — это случалось редко, но иногда он позволял себе расслабиться, — он рассказывал ей о городе, где творятся странные вещи… «Это особое место, где ничто не остается неизменным… оно захватывает тебя с первого взгляда и навсегда…» Он рассказывал и о своей матери, а однажды расплакался, заговорив о сестре.
Потом он исчез. Прошел месяц, другой. Долгое время она не могла рисовать, потом начала изливать свое отчаяние в картинах, которые буквально взрывались изнутри резкими оттенками оранжевого и красного. После она их все уничтожила.
Прошло три месяца, прежде чем она снова его увидела — сначала в газете, потом по телевизору. Ее любовник, мужчина всей ее жизни, ее призрачная, неуловимая любовь — Пьер Андреми был обвинен в… ужасных вещах. Она вспоминала некоторые его смутные признания, которые теперь обретали жуткий смысл, и со дня на день ждала прихода полиции. Но напрасно: ее никто не побеспокоил. Видимо, о ней не знали. Позже она поняла, что Пьер, очевидно, стер все следы их романа — впрочем, разве он оставлял где-нибудь следы?.. У нее даже не осталось ни одной его фотографии — кроме тех, что были опубликованы в газетах.
