Страна потерянных вещей - Джон Коннолли

– Ну давай же! – подстрекал Балвейн. – Ты просто позволишь мне истечь кровью до смерти или все-таки закончишь начатое?

С челюстей волчицы капали кровь и слюна. Она все пыталась подобраться к нему поближе, но остерегалась клинка не меньше, чем Балвейн ее зубов, и поэтому оба держались вне досягаемости друг друга. Волчица отступила назад и вроде как пошатнулась, как будто запуталась в собственных ногах. Балвейн увидел свой шанс. Он бросился на нее, вскинув кинжал, чтобы поразить ее в самое сердце, и…

Но все это было лишь уловкой, и клинок Балвейна бессильно пронзил воздух. Потеряв равновесие, он мимолетно предположил, что плоть и мех смягчат падение, но вместо этого со всего маху брякнулся о твердый камень. Боль была неописуемой – настолько свирепой, что на миг лишила сознания, когда его собственный разум попытался оградить его от боли.

Балвейн лежал на спине, боясь пошевелиться, боясь даже открыть глаза, а на лицо ему падали теплые капли. Наконец он открыл глаза и увидел волчицу, которая стояла прямо над ним. Балвейн попытался воспользоваться кинжалом, но волчица переставила левую лапу, пригвоздив его правую руку к полу пещеры.

Весь былой пыл оставил Балвейна. Все было кончено.

– Они обманули нас обоих, – сказал он волчице. – Прими свою победу, чего бы она ни стоила.

Волчица опустила башку, раскрыла пасть и медленно, не спеша разорвала Балвейну горло.

Церера долго не могла заставить себя заговорить. И этот тип вернет ей Фебу?

– Ты сомневаешься во мне, – произнес Скрюченный Человек, – и я тебя не виню. Видишь ли, ее история по-прежнему все еще пишется, как и твоя. Все эти врачи, ее друзья – даже ты сама, в моменты отчаяния, – забыли об этом и дали ее сказке концовку, в которой она никогда не проснется, в которой никакой принц не разрушит чары, упав перед ней на колени или совершив какие-то чуть более интимные действия.

Дыра, которая была левым глазом Скрюченного Человека, ухитрилась похотливо подмигнуть, чему способствовали маневры пристроившегося над ней таракана. Даже не задумываясь, Церера отвесила ему оплеуху, но ее рука безвредно прошла сквозь массу ножек, панцирей и усиков, которые вновь сгустились позади нее, – хотя и не раньше, чем наградили ее несколькими укусами за беспокойство. Скрюченный Человек отпрянул назад, виновато подняв руки.

– Прости, – сказал он. – Я переступил черту, во многом точно так же, как и некоторые прекрасные принцы при виде спящей девушки. Вообще-то гадкие создания, эти мужчины. Когда твоя дочь проснется – тут я исхожу из того, что мы все-таки придем к соглашению, – советую обязательно предостеречь ее на их счет. Я тоже могу помочь ей в этом отношении.

– И как вы предлагаете все это проделать? – спросила Церера, наконец обретя дар речи.

– Позволь мне показать тебе, – сказал Скрюченный Человек, продвигаясь к самой старой, глубокой и темной из червоточин. – Заходи и увидишь то, чего никто еще никогда не видел.

* * *

Калио тоже невольно оказалась свидетелем того, о чем раньше знал только Скрюченный Человек, поскольку сам все это и создал – часовню, отделанную искореженным, почерневшим деревом, каждая бесформенная деталь в которой представляла собой дриаду, сожранную огнем. Некоторых Калио узнала, несмотря на то, как с ними обошлись: вот Аканта, на коре которой летом расцветали розовые розы, и Дафна из лавра; вот Алодия с болот и Орея с гор. Многие из них были старыми и заматеревшими, а другие – едва сформировавшимися, умершими так рано, что их пальцы были всего лишь нераспустившимися бутонами. Каждая из них была аккуратно расположена лицом наружу, а их ветви переплетены так, чтобы не оставалось ни единого свободного дюйма стены позади них, так что не исключалось, что эта часовня построена целиком из обожженного дерева. Даже это было бы оскорблением для Калио – деревья были живыми существами и заслуживали уважения не только при жизни, но и после смерти, – и все же это были не просто деревья, а останки древних душ, тесно связанных с землей. И вот какая судьба их постигла: быть сожженными заживо на потеху существу, прожившему слишком долго, а после стать украшением одной из комнат лабиринта, в котором оно обитало и где могло на досуге вновь и вновь переживать момент их уничтожения.

Что бы ни уцелело пока еще в Калио, что бы ни позволяло ей так долго выживать в одиночестве, теперь все это было одним махом расколото. На миг она вообще стала ничем, когда последний проблеск ее прежней сущности угас, а ее место приготовилась занять новая самость, созданная из отсутствия, тьмы и смерти – того, чего нет. Когда трансформация завершилась, Калио была уже не просто собой, а каждым живым существом, когда-либо пострадавшим от рук кого-то более сильного и безжалостного, – каждым животным, на которое охотились и убивали ради удовольствия; каждой женщиной, изнасилованной мужчиной; каждым ребенком, ставшим жертвой взрослого; каждым младенцем, умершим от голода; каждой жизнью, сведенной на нет чьей-то жестокостью. Видовые различия больше не имели значения, поскольку боль не имеет расовой принадлежности, а вред, причиненный одному, – это вред, причиненный всем сразу. В ярости Калио была чистота, даже изящество, и яркий накал, столь же ужасающий и всепоглощающий, как и любой адский огонь.

Калио посмотрела на факел, потрескивающий рядом с ней на стене. На протяжении всей своей жизни она бежала от огня, точно так же, как ее сестры, хотя в конце концов тот настиг и уничтожил их всех – всех до единой. Даже в своем новом воплощении Калио потребовалось все ее мужество, чтобы сделать то, что она сделала потом.

Она решительно сорвала факел со стены.

Дэвид и Баако вернулись в замок через потайной проем за картиной. Фейри по пути им не встретились, и это было только к лучшему, поскольку младенцам не понравилось, что их несут по туннелям, и они выражали свое неудовольствие непрерывным тихим плачем.

Остановившись возле окна, Дэвид с Баако посмотрели, как окутанный лунным светом поток людей и животных – рабочих, их семей и тех лошадей и быков, которых удалось спасти, – стремится убраться подальше от надвигающегося на «Пандемониум» и соседние шахты бедствия. Откуда-то издалека доносился нерегулярный глухой грохот, и стены замка содрогались в ответ. Они