— Послушайте… На тот случай, если вы волнуетесь, сеансы — дело абсолютно конфиденциальное. Вы рассказывали об отношениях с Антоном, о его угрозах забрать Сашу, о том, что не можете обратиться в полицию. Для меня все это звучит по меньшей мере пугающе.
— Пугающе?
Мадлен еле удержалась от того, чтобы в отчаянии не покачать головой.
— Может, расскажете, что вы об этом думаете?
— Я могу покурить?
— Здесь? Боюсь, что нет.
— Только несколько затяжек в форточку?
— Нет. Окно приоткрывается всего на пару сантиметров.
Рэчел гневно поигрывала желваками, руки безостановочно двигались на коленях, как будто сжимая сигарету, которой у нее не было. Мадлен была поражена: настоящая заядлая курильщица. Или это просто способ избежать разговора о ее страхах? Вероятно, она не была готова к подобному разговору.
— Рэчел, сколько вам лет?
— Зачем это вам?
— Просто интересуюсь, — пожала плечами Мадлен.
— Разумеется! Какая я дура! Вам же платят за то, чтобы вы интересовались. Мне тридцать три.
Сеанс так и продолжался — в словесных перепалках, временами доходящих до резкостей. Чем больше Мадлен пыталась понять эту женщину и причину, которая привела ее сюда, тем старательнее пациентка уходила от ответа или реагировала на обоснованный вопрос саркастичными, резкими словами, будто защищаясь. Создавалось впечатление, что она провоцирует Мадлен на то, чтобы та выкинула ее из своего кабинета.
Время истекало, но, за исключением крох биографической информации, они, казалось, не сдвинулись с места. Мадлен сообщила, что осталось пять минут, и, когда никаких предложений от Рэчел не последовало, сказала:
— Вернемся к заданному ранее вопросу: смогу ли я вам чем-то помочь? Если вы хотите продолжить терапию, мы должны взглянуть на то, что имеем. Антона мы изменить не можем, как не можем ничего поделать и с его угрозами, но мы явно сможем разобраться в причинах, по которым вы продолжаете к нему возвращаться, прекрасно отдавая себе отчет в том, насколько это губительно для вас самой. Мы можем разобраться в этом пристрастии, и, несмотря на ваши объяснения, я бы хотела понять, что на самом деле удерживает вас от обращения в полицию. По крайней мере там вам могли бы дать дельный совет. И кто знает, возможно, судебный запрет заставит его призадуматься.
— Ни за что! — Рэчел покачала головой.
Мадлен была уверена, что она в первый и последний раз видит Рэчел Локлир. Совершенно очевидно, что терапия не оправдала ее ожиданий, поэтому она больше не придет. Казалось, в дальнейших экивоках не было смысла. Но Рэчел и тут удивила ее.
— На следующей неделе в это же время? — спросила она, не поднимая глаз.
— Да, это было бы отлично.
— Я постараюсь быть повежливее, — сказала Рэчел, и в ее голосе звучало искреннее отчаяние. — Что мне еще остается? Мои родители умерли, в Бате я никого не знаю, мне даже поговорить не с кем. По правде говоря, я не доверяю людям. И никогда не доверяла.
Она смерила Мадлен злым взглядом.
— Не вмешивайте сюда полицию! Это не выход. Я должна разобраться в себе ради Саши. Я не хочу, чтобы он закончил так, как его отец или как я. Я хочу, чтобы у моего сына была нормальная, счастливая жизнь. Это единственное, что имеет для меня значение. Остальное — ерунда. Вы можете это понять?
Мадлен внезапно испытала тягостное уныние и не сразу нашлась, что ответить. Слова Рэчел задели ее за живое. Если бы она действительно этого захотела, насколько могла бы измениться ее жизнь! Она ощутила приступ сострадания к этой женщине и восхищение ее стремлением. Психотерапия — роскошь для привилегированных, и Мадлен редко приходилось встречаться с людьми, подобными Рэчел. Может, только в тюрьме. Если бы время позволяло, она бы разобралась в ее мотивации, попыталась заставить признать, что ей необходимо уйти от Антона, что дело не только в сыне, а и в ней самой. Но пока Саша — главная причина. Если бы не. мальчик, Рэчел Локлир явно сюда бы не пришла.
Мадлен достала ежедневник, и они договорились о сеансе на будущей неделе. Рэчел довольно крепко пожала ее руку, как будто хватаясь за соломинку надежды, что эта женщина, этот терапевт, поможет уберечь ее маленького сына от жестокости жизни.
После непрекращающегося ливня и необычно холодных выходных сегодня впервые пахнуло весной.
Джон и Мадлен устроились в пабе «Лошадь и повозка», расположенном в стороне от дороги на берегу реки неподалеку от Солтфорда. Сад зарос, его не прореживали весной, и заходящее солнце окутывало все бледно-оранжевым теплом. Они решили пропустить первую кружку на открытом воздухе, хотя сосновые ветки были мокрыми, столики поросли мхом, а по краю лужайки валялись выцветшие пакетики от чипсов и собачьи фекалии.
— Держи, — сказала она Джону, когда он вернулся из бара с двумя кружками пива. — Возьми половину.
Она разорвала газету, и каждый присел на свою часть, пытаясь поудобнее устроиться на шаткой скамейке. К сожалению, семья из четырех человек тоже предпочла расположиться на воздухе. Резкие голоса и крикливые требования пронзали мягкую прохладу вечера. «Летающая тарелка» опустилась Мадлен прямо на плечо. Она обернулась и хмуро взглянула на нарушителя покоя — девочку лет семи. В ответ ее одарили насмешливым взглядом.
— На чем я остановилась? — спросила она, имея в виду свой рассказ о Рэчел, который начала в машине.
— Ты рассуждала о ее сексуальной одержимости, — напомнил Джон.
— Я не понимаю, как женщина может снова и снова возвращаться к мужчине, который бил ее и издевался над ней.
Джон хихикнул.
— С тобой, несмотря на веселую молодость, явно не случалось подобного.
— Чего не случалось — мужчины, который бы меня использовал и издевался надо мной? — нахмурилась Мадлен.
— Нет, дорогая, сексуальной одержимости.
— Вот и нет, — воскликнула она, — точно была!
— Когда-нибудь расскажешь мне об этом, — улыбнулся Джон.
Внезапно она поняла, как редко вспоминает Форреста. Она не могла винить Джона в том, что он временами забывает, что она раньше была замужем.
Характерным жестом он прикоснулся к дужке своих очков и прижал их к лицу. Он оброс жирком с тех пор как влюбился в Ангуса Роуландса — мужчину старше себя, с хронической болью в спине, чьей главной страстью, казалось, была еда и кулинария. На рубашке Джона в области брюшка даже пуговицы расходились.
— Похоже, дамочка искренне обеспокоена тем, что ее сына могут похитить, — размышлял он вслух, — и ищет способ разорвать эти опасные, ведущие в никуда отношения. Это, по-моему, достаточно уважительная причина, чтобы обратиться к психотерапевту.
— А по-моему, это дело полиции, — настаивала Мадлен. — Этот парень — ветеран афганской войны. Я где-то читала, что эти ребята совершенно озверели в Афганистане и вернулись оттуда уже готовыми бандитами, жаждущими крови и денег. Вполне понятно, что ей хотелось с кем-то поговорить…
— Ага, с тобой.
— Я имела в виду — с властями. Он нелегальный эмигрант. Она могла бы потребовать его депортации из страны.
Джон отхлебнул из своей кружки.
— Она боится.
— Есть в этом что-то противоестественное·, острая необходимость уберечь сына и полный отказ от защиты для себя самой, — не унималась Мадлен.
— Разумеется. Видимо, поэтому социальный работник и направил ее к специалисту.
— Я уверена, что не существует никакого социального работника. Если она всерьез обеспокоена угрозой похищения ребенка, почему бы ей не обратиться в полицию — по крайней мере, за советом? Разве не так поступила бы любая мать?
— Страх — сильное чувство, а люди, с которыми она имеет дело, очень опасны.
— Да, наверное, ты прав. — Мадлен подперла подбородок руками. — Но… в этом у меня тоже не хватает личного опыта: разве неправда, что материнский инстинкт, необходимость защитить своих отпрысков — самый мощный инстинкт почти у всех видов?
Сердце подпрыгнуло в груди, и она почувствовала знакомый холодок в животе, который напомнил о том, что ее последние слова — ложь. Она отхлебнула пива.
Джон что-то сказал.
— Извини?
— Ты витаешь в облаках, — засмеялся Джон. — Я сказал: после инстинкта размножения. Возможно, именно поэтому она, сама того не осознавая, хочет с ним переспать — с этим русским. Инстинкт гнездования.
— Что-что?
— Господи боже, соберись! — настойчиво попросил Джон. — Инстинкт размножения сильнее материнского инстинкта.
Глядя в доброе, мягкое лицо Джона, Мадлен удивлялась: почему она никогда не говорила ему всей правды? Когда она, убитая горем и растерянная, вернулась из Ки-Уэста и решила заняться психотерапией (ее отец сделал широкий жест и согласился финансировать обучение), знакомство с Джоном оказалось спасательным кругом. У него только что умер от СПИДа лучший друг, поэтому их как магнитом потянуло друг к другу. Много месяцев они просто-таки зависели друг от друга, пытаясь залечить душевный надлом. После семи лет крепкой дружбы и сотни часов взаимных сеансов, когда они раскрывали душу, выплескивая свое разочарование, печаль и тоску, она так и не рассказала ему самое главное о себе — о том, что случилось, когда она была еще подростком. Возможно, из-за того, что она сама отказывалась верить, что живет во лжи, что ее размеренная жизнь, самоуверенность, выдержанность — всего лишь маска. Ей было неимоверно стыдно.
