Таким образом, маленький Пьер виделся с отцом только изредка; он боялся этого человека, который отверг его с таким ожесточением. Других причин для страха у мальчика быть не могло, поскольку друзья называли Пьера-старшего покладистым и щедрым, а жена — нежным и заботливым. По крайней мере, таким Водель был раньше; каким он стал впоследствии, сказать трудно, поскольку со временем он все больше отдалялся от людей, все больше замыкался в себе. К пятидесяти пяти годам он растерял своих многочисленных друзей и почти никого не пускал в дом. Позднее Пьер, уже ставший подростком, все-таки занял место в его жизни, хоть и весьма скромное: он приходил по субботам и играл на рояле пьесы, специально подобранные с таким расчетом, чтобы смягчить сердце старика. И в конце концов повзрослевший Пьер сумел сблизиться с отцом. Вот уже десять лет оба Пьера регулярно встречались, а после смерти матери эти встречи сделались еще более частыми. Пьер-младший стал адвокатом, и его знакомые помогали Пьеру-старшему в журналистских расследованиях. Таким образом, у отца и сына был один круг профессиональных интересов, но в работе они друг с другом не сталкивались.
— Зачем он занимался этими расследованиями?
— Во-первых, ради заработка. Он на это жил. Вел хронику судебных заседаний для газет и специальных журналов. А еще он исправлял судебные ошибки. У него был научный склад ума, и он постоянно возмущался тем, насколько несовершенна машина правосудия. Он говорил, что закон — словно мягкая глина, им можно манипулировать как угодно и в этом омерзительном крючкотворстве уже никому нет дела до истины. Говорил, что несправедливый вердикт можно распознать на слух, по характерному скрежету, как слесарь определяет неисправность замка. И если он слышал этот скрежет, то начинал искать истину.
— И находил?
— Во многих случаях — да. Он добился посмертной реабилитации так называемого убийцы из Солони. А еще — оправдания К. Джимми Джонса в Америке и банкира Треванана, прекращения дела против мадам Панье и снятия обвинения с профессора Галерана. Его статьи имели огромный резонанс. Многие адвокаты не хотели, чтобы он выступал со своим особым мнением в печати: это могло нарушить их планы. Ему предлагали взятки, но он отказывался.
Пьер замолчал, с хмурым видом подперев подбородок рукой. Он не был красив: заостряющееся книзу лицо со слишком большим лбом. Но на этом лице выделялись не совсем обычные глаза: тусклые и равнодушные, они напоминали наглухо закрытые ставни, сквозь которые состраданию, быть может, и не пробраться. Сейчас он сидел ссутулившись, смотрел на жену, ожидая от нее совета, и производил впечатление кроткого, уживчивого человека. И все же Адамберг увидел непримиримость в его неподвижных как стекло глазах.
— А были у него менее успешные расследования? — спросил комиссар.
— Он говорил, что истина — это дорога с двусторонним движением. Три человека после его выступления были осуждены. Один из них клялся, что невиновен, а потом повесился в тюрьме.
— Когда это случилось?
— Перед тем как отец удалился от дел, а значит, тринадцать лет назад.
— Как его звали?
— Жан-Кристоф Реаль.
Адамберг кивнул: ему было знакомо это имя.
— Реаль повесился в день, когда ему исполнилось двадцать девять лет.
— Никто не собирался за него отомстить? Ваш отец не получал писем с угрозами?
— О чем это вы? — вмешалась жена Пьера: ее лицо, напротив, было миловидным и волевым. — Разве папа умер не своей смертью? У вас есть сомнения на этот счет? Если да, скажите сразу. С самого утра мы не можем получить от полицейских никакой конкретной информации. Папу вроде бы нашли мертвым, но неизвестно, он это или нет. А ваш помощник не разрешает нам взглянуть на тело. Почему?
— Потому что это представляет определенные сложности.
— Потому что папа — если это папа — умер в объятиях шлюхи? Это меня удивило бы. Или в объятиях дамы из высшего общества? Вы хотите замять какой-то скандал, оберегаете покой каких-то важных особ? Мой свекор знал многих важных особ, начиная с бывшего министра юстиции, насквозь прогнившего коррупционера.
— Элен, ну зачем ты так, — для виду запротестовал Пьер.
— Не забывайте, это его отец, — продолжала Элен, — и у него гораздо больше прав все видеть и все знать, чем у вас или у всяких там важных особ. Сначала покажите нам тело, а потом задавайте вопросы.
— Это кажется мне разумным, — произнес Пьер тоном адвоката, который соглашается на компромисс.
— Тела нет, — сказал Адамберг, глядя женщине прямо в глаза.
— Тела нет? — машинально повторил Пьер.
— Нет.
— Тогда почему вы решили, что это отец?
— Потому что оно находится в его дачном домике.
— Какое еще «оно»?
— Тело.
Адамберг встал, открыл окно и посмотрел на верхушки лип. Они цвели уже четвертый день, ветер занес в кабинет запах липового отвара.
— Тело разделено на мелкие фрагменты, — произнес он. — Его… как бы это назвать? Измельчили? Искрошили? В общем, разрезали на сотни частей, которые затем были разбросаны по всей комнате. Большой комнате с роялем. Ни один из фрагментов не поддается опознанию. Я не рекомендую вам смотреть на это.
— Тут что-то нечисто, — настаивала Элен. — Вы скрываете от нас правду. Что вы в настоящий момент с ним делаете?
— В настоящий момент мы собираем то, что от него осталось, и кладем в пронумерованные контейнеры. Сорок два квадратных метра — сорок два контейнера, по одному на каждый.
Адамберг оторвал взгляд от цветущих лип и обернулся к Элен Водель. Ссутулившийся, поникший Пьер окончательно уступил инициативу жене.
— Говорят, нельзя признать близкого человека умершим, пока ты не увидел собственными глазами его тело. Но я знаю случаи, когда люди настаивали, чтобы им показали покойника, а потом жалели об этом. Впрочем, вы можете взглянуть на первые фотографии, сделанные на месте преступления, — сказал он и протянул Элен свой мобильник. — Если захотите, вас отвезут в Гарш. Но сначала подготовьтесь к тому, что вас там ожидает. Фотографии неважные, но по ним все можно понять.
Элен решительно взяла телефон и стала просматривать фотографии одну за другой. Она прервала просмотр, когда увидела седьмую, на которой была изображена крышка рояля.
— Ясно, — сказала она, откладывая телефон и слегка изменившись в лице.
— Мы не едем? — спросил Пьер.
— Мы не едем.
Это прозвучало как приказ, и Пьер послушно кивнул. Даже не подумал взбунтоваться, хотя речь шла о его отце. Не проявил ни малейшего интереса к фотографиям. На первый взгляд — абсолютное бесстрастие. А на самом деле — притворная пассивность, до поры до времени, когда можно будет снова взять инициативу в свои руки.
— Вы ездите верхом? — спросил у него Адамберг.
— Нет, но я бываю на скачках. Отец когда-то увлекался этим, делал ставки. Но в последние годы — не чаще одного раза в месяц. Он изменился, ушел в себя, почти не выходил из дому.
— Он не посещал конюшни или ипподромы, не ездил в деревню? В такие места, откуда можно принести на подошвах навоз?
— Навоз на подошвах? У папы?
Пьер встрепенулся, как будто это предположение пробудило его от сна:
— Вы хотите сказать, что в отцовском доме нашли навоз?
— Да, на коврах. Маленькие комочки, возможно приставшие к подошвам сапог.
— Он ни разу в жизни не надевал сапоги. Он терпеть не мог животных, природу, землю, цветы, маргаритки, которые собирают в поле и которые потом вянут в вазочке, — в общем, все, что растет. Убийца зашел к нему в дом в сапогах, облепленных навозом?
У Адамберга зазвонил телефон; прежде чем ответить, он сделал извиняющийся жест.
— Если Водель-младший все еще у вас, — без всякого предисловия сказала Ретанкур, — спросите, держал ли его отец кошку, собаку или какое-нибудь другое пушистое животное. На кресле эпохи Людовика Тринадцатого найдены остатки густой шерсти. Но в доме нет ни подстилки, ни миски — ничего, что указывало бы на присутствие животного. Это позволяет предположить, что шерстинки были на брюках убийцы.
Адамберг тактично отошел на несколько шагов, чтобы уберечь супругов от профессиональной бесцеремонности Ретанкур.
— У вашего отца была кошка, или собака, или какое-нибудь другое домашнее животное?
— Я же вам только что сказал: он не любил животных. Он не хотел тратить время на людей, а на животных — тем более.
— Нет, — сказал Адамберг в трубку. — Отправьте вашу находку на анализ, лейтенант: возможно, ее источник — одеяло или пальто. И проверьте остальные кресла и стулья.
— А бумажные носовые платки? Он ими пользовался? Мы нашли в траве за домом скомканный бумажный платок, а в ванной их нет.
— У него были бумажные носовые платки? — спросил Адамберг.
— Что вы! — ужаснулся Пьер и вытянул руки, словно отталкивая от себя эту чудовищную гипотезу. — Он пользовался только матерчатыми платками, сложенными втрое в длину, а потом вчетверо — в ширину.
