— А он чем занимался? — с дрожью в голосе спросил Стивен.
— Я про него мало что знаю. Он погиб далеко, в чужой стране. Умер как благородный человек…
Отец повел Стивена за руку дальше по галерее, но голова мальчика была повернута назад, к молодому лицу на стене, которое задело в его душе чувствительную струнку. Все остальные рассказы он почти целиком пропустил мимо ушей. Человек в плоской фуражке времен Мексиканской войны, человек в серой форме конфедерата из армии Ли. А потом — двери в конце галереи, ведущие в сегодняшний день с его накладными и ордерами, разгрузкой и погрузкой партий товара и немой мукой в сердцах людей, никогда не имевших прав, которые дает благородное происхождение.
— Ну вот, теперь тебе ясно, что значило быть Ботилье. Помни, о чем я тебе рассказал. Это все, что я могу для тебя сделать. — Отец отпустил руку мальчугана и ласково коснулся его макушки.
Мальчик вернулся в галерею, остановился посередине, показал на стену.
— Я хочу стать таким же, — промолвил он. Снова возникло это чувство близости, духовного родства — черные глаза смотрели на него, живые, неотвратимо притягивающие, все понимающие, словно посылая ему дружеское «Привет, малыш!» сквозь череду поколений.
Стивен Ботилье нашел своего героя.
Это не было эпизодом школьных лет, забывшимся с течением времени. Это осталось с ним навсегда, превратилось в часть его жизни. Это было обыденным — и все же чем-то отдельным, особым. Но сам мальчик вовсе не был каким-то странным или замкнутым, что называется, «не от мира сего». Он был нормальным, здоровым, веселым парнишкой, как и все его сверстники. Он ходил в школу и ненавидел ее, прогуливал уроки, а когда это обнаруживалось, получал по первое число. Разбил бейсбольным мячом стекло в магазине и заработал хорошую порку. Бегал летом купаться без спросу, возвращался домой в промокшей одежде и терпеливо сносил наказание. Но он всегда находил утешение у своего «второго я»: он вставал перед ним с саднящей спиной и не менее сильно саднящей в душе обидой и мрачно говорил: «Небось и тебе от них доставалось, верно, Стив?» И благодаря этому чувству родства, разделенного с другом переживания все как бы вставало на свои места.
Именно сюда он являлся и после каждой драки. Чтобы с торжеством сообщить: «Я его отделал как следует, Стив», — и продемонстрировать свою лихость и свои особые, секретные удары, боксируя с воображаемым противником. Или — если счастье оказывалось не на его стороне — чтобы зализать раны, унять досаду, найти причину, которая помешала ему проявить себя лучше. «У него руки длиннее, Стив. Ты знаешь, как это бывает: я просто не мог его достать. С тобой, наверно, тоже такое случалось». И темные молодые глаза на стене словно искрились, отвечая ему ободряюще: «Ну, ясное дело!»
Он никогда не думал о нем как о человеке другой эпохи, как о мертвом или давно ушедшем, никогда не смотрел на него как на младшего брата своего прадеда. Они словно были близнецами или одним и тем же человеком, юноша на стене был — как выразить это? — его талисманом, его старшим товарищем, амулетом, приносящим удачу. Он так и не успел состариться, — возможно, причина была в этом. Он канул в Вечность двадцатипятилетним — самый подходящий для героя возраст; он навсегда остался таким же молодым, как на картине.
Стивен Ботилье вытянулся, как кукурузный стебель, миновал неуклюжий возраст: мальчуган превратился в юношу. Он закончил школу в родном городе, и отец отправил его в Южный университет, где учились все Ботилье, — маленький, быть может, провинциальный по сравнению с северными колоссами, зато богатый традициями. Портрет остался висеть на стене, но Стивен увез с собой то, что стало неотъемлемой частью его души. Ибо его герой был не из тех, кем восхищаются издалека; он вошел в его плоть и кровь и не имел ничего общего со стандартным примером для подражания.
Впервые целуя девушку — это случилось в автомобиле, который дал ему отец, на мшистой лужайке под осенней луной, — Стивен не вступал в незнакомую область, а точно повторял пережитое раньше. Ему как будто уже была знакома эта смесь волнения, робости и отваги. И даже в этот миг он прошептал про себя, не услышанный пухленькой студенткой, которую держал в объятиях: «И ты испытывал то же самое, правда, Стив?»
Тогда, конечно, не было автомобилей, да и студенток тоже, но какая разница? Серебристый мох на лужайке, полная луна, застенчивая подруга — эти вещи не меняются. Возможно, тогда были карета с лошадью и усмехающийся черный кучер, которого отослали якобы за какой-то надобностью. Он словно слышал, как в трущобах неподалеку бренчит призрачное банджо, — теперь его заменило радио в машине, мурлыкающее модную песенку.
Или когда, еще без особенной нужды, он впервые провел по лицу бритвой, этим символом возмужалости, — он подумал о Стивене Ботилье, о другом Стивене Ботилье. «Интересно, он в первый раз тоже порезался, как я?» Опять же — иными были детали, но не сама суть переживания. В ту пору не было ни безопасных бритв, ни кремов, которые позволяли бы обойтись без помазка и воды. Но гордость, ощущение зрелости, охота попробовать раньше, чем это станет действительно необходимо, — эти вещи были прежде и будут всегда.
Так он и жил с ним — каждый день и каждый час. Это не было навязчивой идеей, родом одержимости. Это было что-то теплое, человеческое, земное и близкое. Маясь над каверзной задачей на экзамене, он инстинктивно обращался за помощью к Стивену Ботилье. То же самое происходило, когда до ворот на поле оставалось совсем немного, а наперерез ему бежал готовый на все противник. Или даже на студенческом балу, когда никак не удавалось отвязаться от некрасивой девчонки. Никто — ни отец, ни брат, ни самые закадычные друзья — не был ему так близок, как этот умерший сто лет назад человек, единственной памятью о котором был кусок холста в позолоченной раме.
Он закончил университет, как прежде его отец, без особого блеска — просто закончил. Они никогда не были книжными червями, эти Ботилье. В старые, давно минувшие времена джентльмены и не нуждались в том, чтобы блистать ученостью. Это не требовалось даже сейчас. Торговый дом «Ботилье и сын» был достаточно надежным и процветающим: ему не надо было иметь во главе мудреца.
Когда Стивен в последний раз вернулся из колледжа домой, ему было двадцать четыре с половиной — на полгода меньше, чем его тезке ко дню смерти. Он был готов — но к чему? Ушли времена, о которых говорили те лица в фамильной галерее, — времена опасностей и ярких, как бриллианты, судеб, так не похожих одна на другую. Конечно, войны бывали и сейчас. Грязные, обезличенные, превратившиеся в жестокие мясорубки, основная роль в которых отводилась автоматам. Но старые времена ушли; отмерли и прежние моральные кодексы. Фирма «Ботилье и сын: импорт и экспорт товаров» претендовала на всю его дальнейшую жизнь. Больше современный мир ничего не мог ему предложить.
Отец, похоже, понимал его, хотя Стивен ни словом, ни жестом не выразил недовольства своей судьбой. Отец сказал ему:
— Сейчас июнь, и наша фирма обходилась без тебя семьдесят лет. Думаю, она потерпит еще несколько месяцев. Молодыми бывают один раз, Стив; и если ты наденешь на себя лямку, так потом уже не снимешь. С каждым годом ты будешь становиться все менее свободным. Я убедился в этом на собственном опыте. Поэтому сначала я отпускаю тебя путешествовать — а уж потом составишь мне компанию в конторе. Не торопись, поезжай куда хочешь, погляди на мир, прежде чем впрячься в работу. Как ты на это смотришь?
— Это было бы здорово, — спокойно ответил Стивен.
Он вошел в галерею — по привычке и потому, что сейчас это было ему нужно, — и остановился посередине, перед знакомой картиной; все прочие были лишь старыми обветшалыми портретами на стене. Они посмотрели друг на друга. Теперь они были почти ровесниками: и Стив, живой Стив, стоял рядом, всего на шесть месяцев моложе второго юноши.
Вы можете каждый день смотреться в зеркало и все же не знать своей настоящей внешности, потому что вы не видите себя со стороны. Отец зашел туда вслед за ним и остановился в дверях, словно ошеломленный чем-то. Он переводил взгляд со Стива на картину и обратно.
— Вы похожи как две капли воды — никогда не видал ничего подобного! Я только сейчас это заметил, ведь твое лицо все время понемножку менялось. — Он снял со стены зеркало в рамке, протянул сыну: — Глянь. Этот портрет точно писали с тебя, только в старомодном костюме.
Прислонившись спиной к стене, Стив посмотрел в зеркало на себя, а потом — на другого юношу. Отец был прав: все пропорции, ширина лба, расположение скул, форма носа, рта и подбородка были одинаковы. Но самое разительное сходство было в глазах — черных, живых и ясных. Различия же были мелкими и не имели отношения к сути: прическа, воротник.
Увидев это, Стивен Ботилье почувствовал глубокое удовлетворение. Это сходство породило в нем ощущение внутренней завершенности, словно, выгляди он иначе, ему бы чего-то не хватало, он в чем-то не оправдал бы собственных надежд.
