— Ты во всем этом уверен, Давид? — спрашивал рабби на ходу нарочито негромким голосом, чтобы сиделки и пациенты в палате ненароком не услышали.
Давид Мейер в ответ лишь шелестнул стопкой бумаги, которую нес.
— Мы все тесты прошерстили по нескольку раз кряду, к тому же лаборатория в Бэтон Руж подтвердила наши данные.
— Вот несчастье, Давид… Но ведь бывает всякое. Ты лучше меня знаешь, что против этого нет лекарства. Все, что мы можем, — обследовать молодых людей и должным образом их наставить перед вступлением в брак, предупредив о возможных опасностях.
— В том-то все и дело, рабби, — вздохнул Давид, — что обследовать-то мы обследовали. У нас тут довольно большой контингент евреев ашкенази, в основном из семей, бежавших из Германии при нацистах. Обследованы почти все в Хевроне, Тефке и Миллерсвилле — мы же до сих пор получаем фанты из Израиля на изучение цепных реакций полимеразы, и показания очень четкие. Носители нам известны, и мы их проконсультировали. Если бы речь шла о группе уже известных лиц, я бы тебя сюда не звал.
— Тогда я не понимаю. Хаарец сообщил, что болезнь фактически истреблена. Ты же мне сам говорил, что ни в одной из еврейских семей здесь, в Америке, у новорожденных не было зафиксировано ни единого случая заболевания начиная с 2003 года.
Племянник, взяв рабби за рукав, отвел его в укромный уголок.
— Да знаю я, знаю, — разгоряченно, хотя и стараясь не повышать голоса, заговорил он. Его возбужденное лицо покрывали бисеринки пота. — И тем не менее весь последний месяц клиники по всему району сообщают о небывалом количестве пациентов с классическими, во многом схожими симптомами: невнятная речь, затрудненное глотание, нарушение координации, спазмы, резкое и внезапное снижение когнитивных функций, плюс целый букет психических заболеваний, в том числе типичный шизофренический психоз. Один-два таких симптома у взрослого, причем по отдельности, — это бы еще куда ни шло; но когда таких симптомов сразу пять или шесть, да еще фактически у каждого пациента… Что вообще прикажете думать? Я разослал медсестер взять наугад образцы генетического материала, и мы здесь у себя в массовом порядке провели их тестирование на основе ферментов. Но это все равно не так надежно, как тест на полимеразную цепную реакцию. А потому я отослал образцы в лабораторию Бэтон Руж. — Он встряхнул стопкой бумаг. — И вот результат!
Рабби Шейнер нерешительно взял часть листов у Мейера и пробежал по ним глазами. В нижней сноске на бланках значилось: «Болезнь Тея-Сакса — она же детская амавротическая идиотия — в поздней стадии представляет собой редкую форму умственного расстройства, происходящего обычно у пациентов в возрасте двадцати лет или несколько старше. Болезнь часто неверно диагностируется и протекает, как правило, без летального исхода».
Он поднял глаза на племянника.
— Получается, у тебя здесь несколько пациентов?
Тот лишь горестно усмехнулся.
— Дядя, у меня их здесь в одном только Хевроне было одиннадцать, затем еще девять в Тефке и шесть в Миллерсвилле.
— Ты говоришь, одиннадцать… было? — не укрылось от рабби.
— Трое уже умерли, — ответил Мейер взглядом на взгляд. — Еще двое… в общем, впали в кому. У остальных болезнь усугубляется на моих глазах. Атрофируются и парализуются глотательные мышцы. Мы их интубируем — кое-кого даже в трахею, — но парализация прогрессирует невиданными темпами. Я даже не знаю, чем и как их лечить.
— Лекарства нет, — словно подытожил рабби. — Остается уповать на Бога.
— Специалисты думали о генной терапии и некоторых других подобных способах, но если бы даже нам оказался доступен такой вариант, применить его к пациентам просто не остается времени.
— Все это дети?
— Нет, — покачал головой Мейер. — Что более всего меня пугает. Болезнь Тея-Сакса смертельна для детей и подростков, но отдельные ее симптомы — нет. Между тем все пациенты у нас старше двадцати. Есть и те, кому за сорок и за пятьдесят. Вообще ничего нельзя взять в толк.
— А… может речь идти о мутации болезни?
— Вероятно, — сказал Мейер. — Но как? Ведь болезнь почти искоренили. Выиграли с ней схватку. Здесь в Хевроне у нас не было ни одного случая, да и в других городах тоже. И люди тут американцы уже во втором и в третьем поколении. Браки у евреев ашкенази теперь в основном смешанные, так что и статистика должна быть на нашей стороне.
Раввин Шейнер положил руку племяннику на предплечье.
— Крепись, Давид. А скажи, что ты вообще собираешься делать?
— Собираюсь обо всем доложить. Теперь с результатами генетических тестов на руках я могу обратиться в крупные медицинские центры при университетах.
— А что с больными? — переспросил рабби. — Как насчет того же Центра по контролю за заболеваниями в Атланте? Помнится, ты туда несколько лет назад обращался насчет проблемы ботулизма…
— Нет, — покачал головой племянник. — Это не патоген, а генетическая мутация. Речь не идет о заразности, способной вызвать эпидемию.
— Так уж и не идет? — с сомнением посмотрел раввин Шейнер.
— Конечно нет, — ответил Мейер. — Это наследственное нарушение. Его нельзя вот так взять и блокировать.
Вздохнув, Раввин оглядел из эркера пациентов в палате.
— Точно нельзя? — переспросил он еще раз, как бы на всякий случай.
Балтимор, Мэриленд.
Суббота, 28 августа, 9.05.
Остаток времени на Часах вымирания:
98 часов 55 минут.
Спустя примерно полчаса я взялся обзванивать абонентов по списку. Линия Черча переключила меня на голосовую почту. «Говорите!» — сказали мне. Я в ответ хотел рявкнуть, но вместо этого просто попросил мне перезвонить.
Затем я набрал Грейс, но она за полминуты лишь успела сказать, что сейчас отправляется «спустить полкана на всех этих барбосов с федеральными значками, которые насели как шавки; сейчас разберемся, кто из нас волкодав». Между прочим, чем сильнее Грейс выходит из себя, тем больше у нее пробивается британский акцент. Иногда я понимаю лишь одно слово из трех, а ведь английский для меня родной язык.
Наконец удалось вызвонить Руди Санчеса. Энное количество лет назад мой отец — до недавнего времени комиссар полиции Балтимора — взял Руди на работу полицейским психотерапевтом, откуда я чуть ли не обманом умыкнул его к нам в ОВН. Такая вот мыльная опера. Пару дней в неделю Руди по-прежнему отрабатывал на старом месте службы и сегодня должен был находиться у себя в офисе возле «Аквариума». Должность у него неприметная, так что он, возможно, не угодил в тиски внутренней безопасности.
— Джо! — выпалил Руди, и по голосу сразу стало ясно: он обо всем в курсе. — Слава богу!
— Ты слышал?
— Да как же не слышат?! — выкрикнул он и еще что-то добавил о вице-президенте (в испанском сленге я не очень силен: что-то там насчет прелюбодеяний с домашним скотом). Замедлив наконец темп речи, он спросил: — Dios mio,[3] ковбой, ты там в порядке?
— Я тут в грязном тряпье зависаю с бомжами и качусь в угнанном десять минут назад рыдване, в который, могу поспорить, кто-то до меня успел нассать…
— Ладно, ладно, понял: денек у тебя не ахти. Тут, знаешь, такое нынче везде творится…
— Откуда мне знать, Руд. Я же шпион, который не может войти с холода.[4]
— Гм… я тут тоже типа в бегах, — пояснил он. — Черч велел где-нибудь схорониться, вот я и сижу в Святой Анне. Тут ремонт с покраской. Я да еще бригада рабочих леса сооружаем.
— Слушай, я вот зачем звоню: по двум причинам. Прежде всего, держи жопу в горсти и не высовывайся. Ты у нас по бумагам все еще полицейский психиатр, так что, если навалятся, дави на это. Пусть моему отцу позвонят, если захотят.
Отец у меня как-то баллотировался в мэры Балтимора, так что никаким крючкотворам к нему запросто не подкопаться. И друзья у него были по обе стороны служебного значка.
— Он у меня есть на скоростном наборе, — успокоил Руди. — Что еще?
— Еще первое и второе. Меня на кладбище обложили ребята из безопасности.
— Опа, — отреагировал он. — И как ты?
— Я-то? Да синяков им наставил и утек.
— Но на тебе повисли?
— Само собой. И вот еще что: тут и Хелен некоторым образом причастна. Косвенно. Этот день странно начался еще до моего пробуждения.
— Как так?
— Может, сейчас не самый удачный момент, но все это на меня давит, да и время убить охота, пока не проявится шеф…
— Не парься, излагай.
— Ладно… завтра годовщина ее самоубийства.
— О Dios mio, — сказал Руди с нескрываемой болью в голосе. За всеми событиями последней пары месяцев он, должно быть, и забыл. — Джо… Я…
— Мне все это снилось нынче ночью. Как ее сестра Шарлен мне звонит и говорит, что Хелен уже несколько дней не отзывается на телефон. И вот я будто бы отправляюсь к ней. Все словно наяву, Руди: от ключей на столе до того, как я долблю ей в дверь так, что дерево трескается. И запах в прихожей помню, и как мне сделалось дурно, когда я ворвался. И лицо Хелен, синюшное, раздутое. Помню даже тот флакон очистителя, которого она наглоталась, ту скукоженную, продранную этикетку.
