Кабанова не было. Кабинет безмолвствует. Коллега-девулька по коридору: Его не будет. Он на стрелке. Что передать?
Ну да, на стрелке, на пробивке, на разборке. Специализация – бандиты. Уважительность к дну и пафос возмущения дном. Несочетаемо. Но Кабанов сочетал. Пиетет – Марио Пьюзо со своим Крестным отцом показался бы обличителем. Но концовка публикаций непременно типа: Тьма криминального беспредела накрыла нашу землю. Но, по законам природы, чем больше сгущается тьма, тем скорее и неизбежнее наступит рассвет. Вот и нужно готовиться к этому рассвету – держаться, как держатся десантники в окружении – беречь патроны, товарищей и себя, и ждать подхода основных сил, удерживая занятые рубежи. Это очень важно сейчас для всех порядочных людей. Важно сохранить себя, свою честь и свой потенциал. В общем, нужно сжать зубы и выжить. Дожить до рассвета! То ли уважительность напускная, то ли пафос негодования. Бог судья.
Что передать? Подмывало Ломакина брякнуть: передайте, мол, Комарин заходил, или Гладышев, или ну там… Крушина – кофейку по-свойски попить, покалякать о делах наших грешных. Но удержался – мелкое раздражение лучше не расчесывать, только не расчесывать: угроза экземы. Откуда и какое раздражение? Просто будучи с Кабановым в полуприятельских отношениях, он наведался где-то в канун взрыва и… не то что помощи ждал, но консультации. И не получил. Кабан, переняв у своих респондентов ужимки и прыжки, а также лексикон, матерился через слово, грозно рыскал глазами и цедил: Старикан, если проблемы, ты скажи нам. Есть люди, все есть… Ладно, старикан, мне ехать. Ты не пропадай. Короче, проблемы – скажи.
Ничего не надо передавать Кабанову. Да и девулька спросила дежурно, уже пропорхнула мимо и за угол.
Так что Антонины УЖЕ нет. Жаль. Он очень рассчитывал… отнюдь не на порноигры в предоставленной комнате на недельку. Потому-то готовно, подхватывал гургеновские двусмысленности. К Антонине жеребятина вроде бы не имела отношения, ведь в комнату Мерджаняна ей путь заказан, как он, Ломакин, полагал еще в начале застолья, прощального застолья с Гургеном. В Баку, в Баку!
Долгие вчерашние проводы – и никак не сократить. Самолет в шесть утра. Волей-неволей сиди, балагурь и ни в коем случае не проговорись, зачем Ломакину Виктору Алескеровичу понадобилась комната Мерджаняна Гургена Джамаловича.
Это не комната, Алескерыч! Это гроб с музыкой! Дом композиторов напротив: скрипки-мрипки, пианино-мианино! Стерпишь, Алескерыч? А то мне в Баку надо – вот так! – и, Гурген ладонью резал горло. – Если я там один договор заключу, то с меня ящик! Люди заряжены…
Он-то, Ломакин, стерпит, лишь бы Гургену в Баку действительно не перерезали глотку только за то, что – Гурген. Ах, да! Не Гурген теперь, а Виктор. К тому же – Алескерович. Русско-азербайджанский полукровка. В крайнем случае, Газанфар его прикроет всем, чем может, даже своим телом. Дружба народов, мать их! В Баку на площади Азнефти так и торчит непроросщим драконьим зубом памятный камень: Здесь будет установлен памятник Дружбе народов. Лет сорок как торчит. По сегодняшним реалиям, впору каждого беженца награждать ордеРом Дружбы народов… То-то Ломакин, проживая в однокомнатной хибаре на Раевского, с каждым годом все больше жаждал уединения. Первым, кстати, приютился Гурген, но тому хватило месяца, чтобы обрести нечто свое. А потом пошли косяком. На сутки, на трое, на неделю. Натуральный перевалочный пункт. Газанфар. звонил: Витья! тут у нас два хороших человека в Ленинград летят. Ненадолго совсем. Остановятся?. Разумеется. Бакинец бакинцу когда отказывал?! Я им так и сказал. Как зовут? Сейчас… а, не помню! Скажут: от Газика. А я тебе коньяк с ними передал. Ханларский, настоящий! Спаси-ибо. Эщ-щ-щи, какое спасибо! Тебе спасибо! Ну, а вообще дела как?. И он Газик, еще спрашивает! Дела? Так… Даже с дамой не заявишься в собственную квартиру – вечный базар- вокзал. Немудрено – слухи: Ломакин – правая рука азерботной мафии. Слухи, как обычно и к сожалению, сильно преувеличены. Почему, кстати, азерботной? Тогда уж скорее армянской – из Баку кто бежит? А кто только не бежит! Кто их там разберет, все черные, все по-своему лопочут. М-м-да, кто их там разберет. Национальность? Бакинец! А ведь так и было до развала. Да что там! Он, Ломакин, и Мерджанян, и Газик Сафаралиев. С одного двора… Друзья детства-отрочества-юности-зрелости. Ностальгия, Баку…
Ты что, уже отключаешься? Я спрашиваю: стерпишь, Алескерыч? Нам еще сидеть и сидеть. Не отключайся.
Стерплю. Ты терпел и мне велел.
Да, Гурген терпел. Он терпел до последнего – съехал из Баку за два дня до погромов, трехкомнатную квартиру сбыл за каких-то семь тысяч каким-то еразам и – сюда, в Питер. Здесь друг Алескерыч давно натурализовался. В Баку, правда, тоже друг остался – Газик-Газанфар. Однако Газик – не Бутрос Гали: укрыть укроет, но примирить осатаневших земляков с ЖИВЫМ армянином – ищите Бутроса Гали! Ищите да не обрящете пять лет назад…
Ты терпел и мне велел, – ляпнул Ломакин не по поводу назойливо демонстрируемой на всех уровнях многострадально действительно настрадавшейся нации (есть ли благоденствующие нации в родном Отечестве?!). Он ляпнул про соседство с Домом композиторов.
Гурген, слава богу, так и понял.
Я бы такого не потерпел – то и дело с ритма сбиваешься! Ты слушай, только с ритма не сбейся. В темпе вальса! Раз-два-три! Раз-два-три! Чистые простыни – там.
Предпочитаю в ритме танго. Основательно и с паузами. Мы, РУССКИЕ, сам знаешь, запрягаем долго, зато потом…
Да-а-а, АЛЕСКЕРЫЧ! Вы, РУССКИЕ, потом так пришпориваете! Караул!
Здорово все-таки, что еще можно ТАК шутить между собой и ни-ни – всплесков-выплесков ясельного нацсознания. Взрослые люди все-таки.
Вот и совпало у взрослых людей: то ли Гурген оказал Ломакину услугу, то ли Ломакин – Гургену. Обоюдное выручай, дружище!.
Давай еще по одной – за твое благополучное возвращение!
Давай!… Теперь давай еще по одной – за твое ритмичное проживание!
Мерджаняну бы вернуться живым-здоровым из Баку.
Ломакину бы прожить здесь, в Питере, неделю – ритм обещается бешеный. Правда, не в постельном смысле.
– За неделю точно управишься, Алескерыч? А то я к выборам хочу успеть. Надо проголосовать! – играл в законопослушность Гурген, тонко обозначая дату возвращения.
Не торопись, Джамалыч. В крайнем случае я за тебя проголосую. Был бы выбор.
В твоем выборе я не сомневаюсь. Голо… совать как будешь? С… писком?
Балансируешь паузами между слогами – и лихо оступаешься в препохабие: голо совать с… писком.
(Был бы выбор… Он выбрал Антонину. Она выбрала его… Не до глупостей, Ломакин, не до глупостей!).
Чтобы голо… совать с… писком, Алескерыч, ты хорошо кушай! Лобио кушай. Орехи там, в лобио. Еще чернослив у меня есть, на кухне-пакет с Девичьей башней найдешь. Потом, благодарить будешь!
Найду, чем заморить червячка, не беспокойся – и Ломакин чуть не поперхнулся упомянутым лобио. Горячая шутка.
Но Гурген пропустил мимо ушей. Слишком далекие ассоциации. Далекие-близкие. Для Гургена – да, далекие.
Шутка Антонины. Когда у них с Ломакиным произошло все, что только может произойти, она мельком глянула на ломакинское увядшее достоинство и хмыкнула: Что? Заморили червячка?. Почти обидная реплика, если бы она сама не была… м-м… инициатором (на фуршете-то! в Доме кино на Толкачева, или как теперь называется?!) и если бы после этой реплики сразу же не взялась за интенсивное воскрешение… червячка.
Кушай, кушай. Не голодай, а кушай. Чтобы в форме быть! Знаешь, какая разница между Кавказом и Россией? Они пьют и закусывают, а мы с тобой кушаем и запиваем. Ты меня когда-нибудь пьяным видел? И я тебя – нет!
Гурген льстил и себе, и Ломакину. Оба на исходе ночи были хороши. Себя как в, зеркало я вижу, и это зеркало мне льстит. Зеркало: Ломакин видел Мерджаняна, по документам – Ломакина, Мерджанян видел Ломакина, по документам – Мерджаняна. Всего на недельку. Каждый из них должен быть в форме!
Для Гургена быть в форме при перелете Санкт- Петербург – Баку означает надраться до полубеспамятства – память о погромах, даже если их удалось избежать… Баку. Разумеется, не по паспорту бьют, а по морде. Лицо у Гургена – усредненно-смуглое и усредненно-кавказское. Как, кстати, и у Ломакина. Ну, более кавказское, чем у Ломакина, но не более армянское, чем у коренного усредненного бакинца, – город полу-, четверть- и многокровок. Характерно, что Ломакин, только осев в Питере году в семьдесят пятом, очень не сразу, очень постепенно вдруг узнал: оказывается, существуют евреи, и эти евреи совсем даже не то, что не евреи. Таким образом… накладка почти исключена, Гурген. Лети. Каждый бакинец владеет минимум, тремя языками: русским, азербайджанским, армянским… ну, в школе еще – английский, немецкий. Это вряд ли, это сомнительно – за англичанина-немца не сойти, учитывая учпедгиз. Зато в остальном можно не опасаться. Можно почти не опасаться. Вряд ли, конечно, в обозримом будущем аэропорт Вина скажет прибывающим Бари галуз! но Хош гяльмишсиниз! Гургену обеспечено. Не армянское Добро пожаловать! так азербайджанское. Баджарана – джан гурбан! М-м-можешь – де-е-елай!… И тем не менее перед посадкой на рейс лучше отключить защитные реакции и включить бесшабашность. Сам-то знаешь, что – Гурген. Сам-то знаешь, Что – Мерджанян…
