— И найти сговорчивых клиентов.
— Посредством клонирования, пересадки спинного мозга, электронных поделок на базе человеческой ДНК, генетического маркетинга…
— Что? Ты сказала «генетический маркетинг»?
— Именно. Некоторые говорят о вирусном маркетинге. Я нашла эту идею на сайте одного журнала, под ней подписалась группа ученых из лаборатории под названием… сейчас найду… СЕРИМЕКС. Чертовы активисты, невозможно установить, где они находятся.
Натан прикрывает глаза.
«Чтобы продвинуться вперед, придется отыскать их следы».
Камилла прерывает его размышления.
— Угостишь меня где-нибудь кофе? У меня голова раскалывается, нужно выйти на воздух. Знаешь, книжки, теория — я во всем этом не особенно разбираюсь… скажем, могу принимать только в гомеопатических дозах.
Натан колеблется.
— Так ты покажешь мне Гренобль?
Он ждет звонков.
«Лора».
Ладно, что поделаешь, Александр и Дени оставят сообщения.
Лора не позвонит.
— Идет. Я отведу тебя в «Азар». Это возле площади Эрб… довольно милое местечко… там полно бывших студентов, которые вспоминают молодость. Тебе очень понравится.
— Договорились!
Сказано — сделано, она встает, берет куртку, висящую в прихожей, и открывает дверь.
— Ну, ты идешь? Мы же не будем тухнуть тут целый день!
Натан надевает ботинки, которые валялись на полу, и в последний раз бросает взгляд в сторону компьютера. Он вполне может позволить себе расслабиться на пару часов. Камилле нужно сменить обстановку.
Раздается телефонный звонок. Он разводит руками, изображая сожаление, и снимает трубку.
Это Бахия, в слезах.
В жуткой панике.
Она ревет.
— Что случилось, Бахия? Я вообще не понимаю, что ты говоришь!
— Аттила попросил меня позвонить тебе. Вроде… вроде ты недавно говорил по телефону с Александром…
Растеряна.
Натан понимает ее через слово.
— Так и есть, я просил его найти кое-что об одной лаборатории, которая меня интересует и…
— Александр…
Она снова начинает плакать.
— Что?
В трубке молчание.
— Да скажи мне, что случилось?
— Он мертв!
— Мертв?!
— Убит… Его… его нашел Аттила… настоящая бойня!
БЕРЛИН,
11 ноября 1986
Кроме папы, чьи посещения красной комнаты все больше и больше затягиваются, никто со мной не заговаривает. Во всяком случае, напрямую. Только знаками, на бумаге или через дверь. Я стала неприкасаемой. Я больше не вижу Джона. Папа говорит, что он в отъезде. И все-таки мне кажется, я слышу его голос в комнате, которая находится под моей.
«Неприкасаемая».
Не совсем точное слово.
Я часто использую вместо него слово «подопытная», но тут же вычеркиваю его из мыслей, так как папе бы это очень не понравилось. Переход из положения ребенка в положение подопытной столь отчетлив! Папа часто произносит это слово, когда говорит обо мне по телефону.
И никогда — обращаясь ко мне.
Но я знаю, что его заронили в мое сознание враги Ваала, чтобы отвратить от миссии. Папа научил меня не доверять плохим мыслям.
Центр: вот слово, которое подходит для меня на данный момент.
Я становлюсь центром красной комнаты, центром дома и его активности, центром экспериментов и папиного внимания.
«Центром всего».
Папа не использует это слово, он чаще называет меня «воительницей», но я знаю, оно подходит идеально. Мне нравится представлять, что всё вращается вокруг меня. У меня складывается такое впечатление, когда папа говорит о важности моей миссии. Он говорит, что многие другие люди работают сейчас для меня. Я не тоскую по тому времени, когда жила в калифорнийском доме, где меня оттесняли в сторону, как какой-то мешающий предмет. Я важна для папы и чувствую это. Я становлюсь все важнее и важнее.
Я центр.
В уютном замкнутом мирке красной комнаты папа становится то преподавателем, то тренером, то сиделкой, то поваром. Еще он помогает мне приводить себя в порядок, расчесывает и закалывает волосы, моет меня мылом, запах которого мне ненавистен, одевает и раздевает. Всегда молча. Словно это какая-то церемония. Состоящая из мелочей механическая повседневная церемония, исполнению которой я должна подчиняться, не проявляя ни малейшего признака недовольства, — иначе получу строгий выговор, удар в спину или поясницу.
Единственная известная мне реальность: папа и красная комната. Все, что я знаю, я знаю от него. Все, что я делаю, я делаю для него.
И горжусь этим. Горжусь, что он доволен мной. Горжусь, что в его глазах светится удовлетворение, когда я хорошо выучиваю и понимаю его уроки. Когда после особенно трудного объяснения он заявляет мне:
— Мы на верном пути, Иезавель!
Я ценю то, что, желая вознаградить меня, он приносит из своей библиотеки какую-нибудь книгу с гравюрами или фотографиями. Больше всего я люблю книги, где рассказывается история Ваал-Верифа и Астарты. Это великолепные издания, часто весьма тяжелые, в кожаных переплетах, с богатыми цветными иллюстрациями, на которых изображены боги, сражающиеся с драконами и людьми. Папа говорит, что они бесценны и листать их страницы — привилегия. От этого мне становится еще приятнее. Чудесные рассказы в них прерываются фразами на непонятном языке, состоящими из замысловатых знаков, геометрических форм, мудреных завитков и петелек, выведенных красными чернилами. Папа обещал обучить меня этому языку — языку Ваала. Он говорит, что скоро я буду готова, но пока мне недостает некоторых знаний, чтобы читать его.
Иногда я дрожу от страха при мысли о том, что мне предстоит узнать.
Папа говорит, что бояться — нормально. Что страх — это стимулятор, необходимый для выполнения того, что мы должны выполнить. Конечно, его ласки во время туалета или ночью, в постели, приятны — и, расточая их, он не устает повторять это, — но все же я всякий раз чувствую покалывания в шее и спине. По мере того, как ласки усиливаются, покалывание превращается в глухую боль, переходит в живот и грудь. Я молчу, стиснув зубы. Папа не хочет, чтобы я разговаривала, пока он мной занимается. А потом боль превращается в страх. Страх, который сковывает меня и помимо воли заставляет дрожать всем телом. Страх, который становится особенно мощным и леденящим во время уроков, касающихся вопросов пола и тела: моего пола и моей миссии или моего тела и искусства соблазнения.
Сколько бы человек-в-сером ни уверял меня, как бы мягко ни говорил со мной, иногда он бросает такие взгляды, от которых меня тошнит.
Я не осмеливаюсь сказать ему об этом.
Он тратит столько сил, чтобы сделать меня совершенной.
Порой мне хочется положить всему этому конец. Из-за страха, конечно, и из-за папиных взглядов, но еще и из-за холода, который охватывает меня, когда дневная работа закончена и я остаюсь одна. Одна в ожидании того, что Астарта, моя мать, заговорит со мной, убаюкает нежным голосом.
Но Астарта не приходит.
Хотя папа говорит, что его она навещает каждый вечер.
Эта несправедливость леденит мою душу.
«Почему же она не приходит?»
Я так нуждаюсь в ней, в ее совете. Я ведь прилежная ученица. Но может, я еще слишком несовершенна? Мое тело наверняка еще недостаточно очищено, несмотря на ласки, которыми папа стирает следы, оставленные многочисленными врагами Ваал-Верифа. Может, богам Навуфея все-таки удается запятнать меня, когда я невнимательна?
Папа стоит сзади. Он гладит мою спину кончиками пальцев. Мне холодно.
Я молчу.
РОМАН,[23]
9 октября 2007
У Натана болит голова. Два дня он почти не спал. Несмотря на то что сегодня утром, около 5 часов, он проглотил две таблетки аспирина, кто-то стучит по голове кувалдой с силой и методичностью кузнеца.
Он ненавидит посещения кладбищ, тем более когда приходится хоронить друга. Кладбище в Романе особенно мрачное. Семья, пара чехословацких эмигрантов, приехавших сюда в семидесятые годы, оплакивает свое горе. Когда служащие опустили гроб в могилу, мать начала выть. Она укрылась в объятиях мужа, огромного мужчины с толстыми ручищами. Александр был единственным сыном.
Натан обхватывает голову руками.
Аттила немного опоздал, в глазах пустота. Он до сих пор в шоке от своей находки и от полицейских допросов, длившихся два дня. Подозреваемый № 1, распорядок дня, алиби, страна происхождения, сколько времени прожил во Франции, профессии родителей — он только это и слышит с тех пор, как обнаружил труп в квартире, которую они снимали вдвоем на улице Бак, в самом центре Гренобля.
Он никак не оправится от этого.
Полицейский офицер, считавший себя на редкость проницательным, даже поинтересовался у Аттилы, не румын ли он. Гренобльская муниципальная политика зациклилась на цыганах.
