– Что тебя еще беспокоит, Марк? Мой возраст? Подсчитываешь?
– Естественно.
– Не гадай, мне пятьдесят.
Кельвелер встал.
– Ну что? – спросил он. – Подсчитал?
– Ага.
– Родился в марте сорок пятого, как раз перед концом войны.
Марк повертел в руках пивную бутылку, глядя себе под ноги.
– А твоя мать кто? Француженка? – равнодушно спросил он.
И в то же мгновение подумал: хватит, оставь его в покое, какое тебе дело?
– Да, я всегда жил здесь.
Марк кивнул. Он все вертел и вертел бутылку в руках, не отрывая глаз от асфальта.
– Ты эльзасец? Твой отец из Эльзаса?
– Марк, – вздохнул Кельвелер, – не будь дураком. Меня называют Немцем. Довольно с тебя? Соберись, вон собака идет.
Кельвелер ушел, а Марк взял список и карандаш. «Пес средних размеров, породу не знаю, я в этом не разбираюсь, и вообще собаки меня бесят, черный, с белыми пятнами, полукровка. Мужчина за шестьдесят, невзрачный, с большими ушами, отупевший от работы, на вид придурок, хотя нет, не совсем. Пришел с улицы Бленвиль, без галстука, шаркает, коричневое пальто, черный шарф, пес делает свое дело в трех метрах от решетки, теперь понятно, что сучка, уходят в другую сторону, нет, заходят в кафе, подожду, пока выйдут, посмотрю, что он пьет, и тоже зайду выпить».
Марк сел у стойки. Хозяин средней собаки пил «рикар». Он вел беседу о том о сем, ничего особенного, но Марк все записывал. Если уж занимаешься всякой ерундой, то делай свое дело хорошо. Кельвелер будет доволен, он запишет каждую мелочь. «Немец»… родился в 1945-м, мать француженка, отец немец. Он хотел знать, вот и узнал. Не все, конечно, но он не станет приставать к Луи, чтобы узнать продолжение, узнать, не был ли его отец нацистом, спросить, был ли его отец убит или уехал в Германию, была ли его мать после освобождения обрита за связь с врагом, – он не задаст больше вопросов. Волосы отросли, мальчик вырос, Марк не станет спрашивать, почему его мать вышла замуж за солдата вермахта. Он больше не задаст вопросов. Мальчик вырос и носит фамилию солдата. И с тех пор выслеживает преступников. Марк водил карандашом по руке, было щекотно. Чего он к нему прицепился? Его наверняка донимали этими вопросами все кому не лень, и Марк повел себя не лучше других. Главное, не проболтаться Люсьену. Люсьен копается только в Первой мировой, но все-таки.
Теперь он знал, но не знал, зачем ему это. Что ж, в пятьдесят лет все уже в прошлом, все кончилось. Для Кельвелера, конечно, никогда ничего не кончится. Это кое-что объясняет – его работу, слежку, вечную беготню и, возможно, его искусство.
Марк снова занял пост на скамейке. Странно, дядя никогда не рассказывал ему об этом. Его дядя любил болтать о мелочах, но о важном умалчивал. Он не говорил, что Кельвелера называют Немцем, он говорил, что тот – человек без роду без племени.
Марк взял описание собак и тщательно зачеркнул слово «полукровка». Так будет лучше. Стоит зазеваться, и сразу напишешь какую-нибудь гадость.
Кельвелер появился на площади около половины двенадцатого. Марк выпил четыре бутылки пива и записал четырех собак среднего размера. Он увидел, как Кельвелер сначала потряс задремавшего журналиста Венсана, приставленного к ультрареакционисту. Конечно, более почетно выслеживать палача, чем собачье дерьмо. Итак, Кельвелер начал с Венсана, а он на сто второй скамейке хоть подыхай от холода.
Марк долго смотрел, как они разговаривают. Он был уязвлен. Не сильно, просто легкая обида, перешедшая в глухое, вполне объяснимое раздражение. Кельвелер явился собрать дань со своих скамеек, получить оброк, как феодал, объезжающий свои земли и крепостных. За кого себя принимает этот тип? За Гуго из Сент-Аман-де-Пюизе? Его темное и драматичное происхождение породило в нем манию величия, вот в чем все дело, и Марк, который выходил из себя при одном лишь намеке на рабство, какую бы форму оно ни принимало и откуда бы ни исходило, не собирался терпеть эксплуатацию в рядах подчиненных Кельвелера. Еще чего не хватало. Армия верных вассалов – это не для него. Пусть этот сын Второй мировой выпутывается как знает.
Кельвелер наконец отпустил полусонного Венсана, который побрел по улицам, а сам направился к скамейке 102. Марк, не забывший, что выпил четыре бутылки пива и что нужно сделать на это скидку, почувствовал, как легкий гнев его утихает, превращаясь в незаметное ночное недовольство, а оно в свою очередь уступает место равнодушию. Кельвелер уселся рядом и улыбнулся своей странной, неуместной и заразительной улыбкой.
– Ты сегодня много выпил, – сказал он. – Так всегда бывает зимой, когда приходится мерзнуть на лавочке.
Какое ему дело? Кельвелер развлекался со своей жабой и даже не подозревал, думал Марк, что он хочет свалить и бросить это никчемное скамеечное расследование, искусство, не искусство, плевать.
– Ты не подержишь Бюфо? Я достану сигареты.
– Нет. Меня от этой жабы тошнит.
– Не обращай внимания, – сказал Кельвелер Бюфо. – Это он просто так, не подумав. Не обижайся. Посиди спокойно на лавочке, пока я найду сигареты. Ну что? Были другие собаки?
– Всего четыре. Тут все записано. Четыре пса, четыре пива.
– А теперь хочешь слинять?
Кельвелер достал сигарету и протянул пачку Марку:
– Тебе не по себе? Чувствуешь себя подчиненным, а подчиняться не любишь? Я тоже. Но я тебе ничего не приказывал, разве не так?
– Так.
– Ты пришел сам, Вандузлер-младший, и сам можешь уйти. Покажи свой список.
Марк наблюдал, как Луи, который снова стал серьезен, читает записи. Он сидел к нему в профиль, нос с горбинкой, сжатые губы, черные пряди упали на лоб. Глядя на Кельвелера в профиль, легко разозлиться. Анфас гораздо сложнее.
– Завтра приходить бесполезно, – сказал Кельвелер. – По воскресеньям люди меняют свои привычки, выгуливают собак как попало, и хуже того, могут явиться жители других кварталов. Так мы запутаемся в собаках. Продолжим в понедельник после обеда, если ты не против, а слежку начнем во вторник. Придешь в понедельник разбирать газеты?
– Наш уговор в силе.
– Обращай внимание на разные несчастные случаи и убийства, помимо прочего.
Они попрощались и разошлись. Марк шагал медленно, слегка утомленный пивом и противоречивыми чувствами, обуревавшими душу.
Это продолжалось до следующей субботы. От лавочки к пиву, от собаки к слежке, от вырезания статей к расшифровке Сент-Аманских счетов, Марк уже не задумывался над тем, есть ли смысл в том, чем он занят. Он оказался вовлеченным в дело о решетке под деревом и не знал, как из него выпутаться. Собачья история заинтересовала его, и он тоже хотел в ней разобраться. Он научился терпеть непроницаемый профиль Кельвелера, а когда уже не мог, старался смотреть на него в фас.
Со вторника по четверг ему помогал Матиас, который мог проявить свой талант босоногого охотника-собирателя в современной слежке. Люсьен был чересчур шумным для этой работы. Он любил громогласно обсуждать все на свете, а главное, Марк боялся знакомить его с франко-германцем, рожденным в трагической неразберихе Второй мировой войны. Люсьен, как полоумный, немедленно начал бы историческое расследование, раскопал бы прошлое отца Кельвелера до Первой мировой, и вышел бы настоящий кошмар.
В четверг вечером Марк спросил Матиаса, что он думает о Кельвелере, потому что по-прежнему не доверял ему, а отзывов дяди ему было недостаточно. У дяди было особое суждение о негодяях, населявших землю, и их можно было встретить среди его лучших друзей. Марк знал, что дядя помог одному убийце бежать, именно за это его и выгнали из полиции. Но Матиас трижды кивнул, и Марк, уважавший молчаливое одобрение друга, успокоился. Как говорил Вандузлер-старший, святой Матфей редко в ком-нибудь ошибался.
В субботу утром Марк сидел за работой в бункере Кельвелера. Как обычно, он вырезал и раскладывал статьи, не встречая ничего особенного в повседневных событиях, кроме обычных несчастных случаев, о ноге не было ни слова. Он собирал архив, ему ведь за это платили, но, по совести говоря, делу со скамейки 102 пора бы завершиться, пусть даже ничем. Он привык к тому, что Марта сидит у него за спиной. Иногда она уходила, иногда оставалась дома, тихонько читала или разгадывала кроссворды. В одиннадцать они пили кофе, и Марта пользовалась минуткой, чтобы нарушить молчание и вволю поболтать. Похоже, когда-то она тоже собирала сведения для Людвига. Но теперь путала лавочки, например 102 и 107, и уже не могла быть хорошей помощницей, отчего порой на нее находила тень грусти.
– Людвиг идет, – объявила Марта.
– Откуда ты знаешь?
– Узнаю его шаги во дворе, он ногу приволакивает. Десять минут двенадцатого, чего это он в такой час. Все из-за этой собаки, она ему спокойно жить не дает. Конца этому не видно, надоело уже.
– Мы составили полный отчет. Двадцать три владельца собак, все мирные граждане, никаких зацепок. Он всегда начинает дело с таких мелочей? С первого встречного мусора?
