— А у тебя отца.
Грааф ответил надменной улыбкой.
— Понял, — отозвался я.
— После восьми лет военной службы я пошел учиться на инженера в Гааге, учебу оплачивала «ХОТЕ». За первый год моей работы в «ХОТЕ» мы сделали устройство слежения, работавшее в экстремальных условиях. Через пять лет я был номером вторым в командном звене. Через восемь стал руководителем, а все остальное ты сам знаешь.
Я откинулся на спинку кресла и отпил кофе. Мы были у цели. У нас был победитель. Я даже записал это. ПРИНЯТ. Наверное, поэтому я медлил: видимо, что-то внутри меня говорило — надо вовремя остановиться. А может, тут было и что-то иное.
— У тебя такой вид, словно ты хочешь еще о чем-то спросить, — сказал Грааф.
Я зашел с фланга:
— Ты ничего не говорил о своем браке.
— Я говорил о важных вещах, — сказал Грааф. — Ты хочешь услышать о моем браке?
Я покачал головой. И решил закругляться. Но тут вмешалась судьба. Устами самого Класа Граафа.
— Тут у тебя хорошая картина, — сказал он и, подняв голову, глянул на стенку. — Опай?
— «Sara gets undressed», — ответил я. — Диана подарила. Ты собираешь предметы искусства?
— Да вот начал потихоньку.
Нечто внутри меня сказало «нет», но было поздно — я уже спросил:
— Чем можешь похвастаться?
— Есть одно полотно — масло, холст. Нашел его как раз в той тайной комнате позади кухни. Никто в нашем роду не знал, что моя бабушка владела этой картиной.
— Занятно, — сказал я, чувствуя, как трепыхнулось сердце.
Довольно бы и утреннего волнения.
— А что за картина?
Он посмотрел на меня долгим взглядом. Легкая улыбка выступила на его губах.
Его губы сложились для ответа, и меня охватило предчувствие. Такое, от которого напряглись мышцы живота, как у боксера в ожидании удара в корпус. И вот его губы изменили форму. И ни одно предчувствие в мире не смогло бы подготовить меня к тому, что он ответил:
— «Охота на калидонского вепря».
— «Охота…» — На две секунды во рту у меня пересохло. — Та самая «Охота»?
— Ты ее знаешь?
— Ты хочешь сказать, это картина… картина…
— Питера Пауля Рубенса, — сказал Грааф.
Я сосредоточился на единственной вещи. Держать лицо.
Но перед моими глазами мелькнуло, словно на световом табло в лондонском тумане на Лофтус-роуд: «Куинз Парк Рейнджерс» небрежно засаживает нечаянный гол в сетку ворот. Жизнь перевернулась с ног на голову. Мы на пути к Уэмбли.
Часть вторая
Круг сужается
— Питер Пауль Рубенс.
На мгновение показалось, что всякое движение, всякий звук в помещении замер. «Охота на калидонского вепря» Питера Пауля Рубенса. Наиболее разумным было бы мне предположить, что речь идет о копии, об исключительно качественной подделке, которая и сама по себе стоит миллион или два. Но было что-то в голосе, что-то в выражении лица, что-то в самом этом человеке, Класе Граафе, что я не усомнился. Что это оригинал, кровавый охотничий сюжет из греческой мифологии, фантастический зверь, пронзенный копьем Мелеагра, полотно, которое пропало после разграбления немцами в 1941 году галереи родного города художника, Антверпена, и, как многие надеялись до самого конца войны, хранилось в одном из берлинских бункеров. Я не такой уж искусствовед, но в силу естественных причин заходил в интернет и натыкался там на список пропавших произведений искусства, находящихся в розыске. И это полотно возглавляло его первую десятку более шестидесяти лет, в последнее время скорее просто как курьез, поскольку все решили, что оно наверняка сгорело вместе с половиной немецкой столицы. Мой язык искал хоть каплю влаги на нёбе:
— Так ты просто нашел полотно Питера Пауля Рубенса в тайной комнате за кухней у твоей покойной бабушки?
Грааф кивнул улыбаясь:
— Такое случается, я слышал. Это, конечно, не самая лучшая и не самая известная его вещь, но и она кое-что стоит.
Я молча кивнул. Пятьдесят миллионов? Сто? Минимум. Другая найденная картина Рубенса, «Избиение младенцев», всего несколько лет назад пошла с аукциона за пятьдесят миллионов. Фунтов стерлингов. Полтора миллиарда крон.
— Это, конечно, случилось не просто так — что бабушка стала прятать у себя предметы искусства, — сказал Грааф. — Понимаешь, моя бабушка в юности была ослепительной красавицей и, как говорили в светском обществе Осло, водила дружбу с высшими немецкими офицерами во время оккупации. Особенно с одним полковником, ценителем искусства, она о нем часто рассказывала, когда я у них жил. Она говорила, что он передал ей некоторые произведения, чтобы она их спрятала до мирных времен. К несчастью, он был казнен участниками Сопротивления в один из последних дней войны. По иронии судьбы, в числе этих участников было немало тех, кого он угощал шампанским, когда дела у немцев шли получше. На самом деле я не очень верил в эти бабушкины истории — так, процентов на пятьдесят. Пока эти мастера-поляки не обнаружили ту дверь за книжным шкафом в комнате прислуги возле кухни.
— Потрясающе, — шепнул я непроизвольно.
— Правда же? Я еще не проверял, оригинал ли это, но…
Он самый, думал я. Немецкие полковники копии не собирали.
— А твои рабочие — они образованные люди? — спросил я.
— Да. Но они вряд ли поняли, что это такое.
— Не говори им. Сигнализация в квартире есть?
— Понимаю, о чем ты. И отвечу — да, все квартиры в нашем доме имеют общий договор на охрану. И ни у кого из мастеров нет ключей, поскольку они могут работать только с восьми до четырех, как требуют правила распорядка в нашем доме. А когда мастера там, я, разумеется, нахожусь вместе с ними.
— Думаю, так следует поступать и дальше. А не знаешь, в каком из агентств ваш дом стоит на охране?
— «Трио» или как-то так. Я думал как раз спросить у твоей жены, не знает ли она кого-нибудь, кто определит, подлинный это Рубенс или нет. Ты первый, с кем я говорю об этом, надеюсь, ты никому не расскажешь.
— Нет, конечно. Я спрошу у нее и тут же перезвоню тебе.
— Спасибо, буду очень признателен. Пока что я знаю только, что даже если это подлинник, картина не входит в число самых известных его полотен.
Я поспешно улыбнулся.
— Как жаль. Но вернемся к твоему назначению. Я люблю все делать быстро. Когда ты, по-твоему, смог бы встретиться с «Патфайндером»?
— В любой день.
— Хорошо. — Я торопливо думал, пока лез за своим ежедневником. Мастера с восьми до четырех. — «Патфайндерам» удобнее приехать в Осло после окончания рабочего дня. От «Хортена» ехать несколько часов. Что, если мы назначим один из дней на этой неделе, около шести вечера? Идет? — я сказал это как можно непринужденнее, но фальшивые ноты резали мне слух.
— Конечно, — сказал Грааф, который вроде бы ничего не заметил. — Только не завтра, хорошо? — добавил он и поднялся.
— Мне надо им сообщить, — сказал я. — Тогда перезвоню тебе по номеру, который ты мне оставил.
Я проводил его в фойе.
— Такси не закажешь, Да?
Я попытался прочитать по выражению лица Оды или Иды, принимает ли она такое сокращение, но Грааф меня прервал:
— Спасибо, я на своей машине. Передай привет жене — и жду звонка.
Он протянул мне руку, и я схватил ее, широко улыбаясь.
— Я попытаюсь узнать это сегодня вечером, потому что завтра ты занят, верно?
— Да.
Я не знаю, почему я не остановился на этом. Ритм беседы, чувство, что разговор закончен, подсказывали, что тут следует произнести заключительное «До связи». Но может, это было то ощущение в животе, может, уже в тот момент во мне зародилась тревога и потребовала дополнительной подстраховки.
— Да, ремонт отнимает страшно много времени, — сказал я.
— Ну, не так уж и страшно, — ответил он. — Завтра я лечу утренним рейсом в Роттердам. Псину свою заберу из карантина. Вернусь поздно вечером.
— Ладно, — сказал я и отпустил его руку, чтобы он не почувствовал, как напряглось мое тело. — А что у тебя за псина?
— Нидертерьер. Ищейка. Но еще и агрессивен, как бойцовые собаки. Подходящая собака в доме, где висят такие картины, правда же?
— Еще бы, — сказал я. — Еще бы.
Псина. Терпеть не могу собак.
— Ну да, — раздался голос Уве Чикерюда на том конце телефонной линии. — Клас Грааф, Оскарс-гате, двадцать пять. Ключи у нас. Передам в «Суши&Кофе» через час. Сигнализацию отключим в семнадцать ноль-ноль. Что-нибудь придумаю и выйду на работу вечером. А с чего такая спешка, кстати?
— С того, что завтра в квартире появится собака.
— Ясно. А почему не в рабочее время, как обычно?
Мимо телефонной будки прошел тот самый чувак в костюме от Корнелиани и ботанских очочках. Я повернулся к нему спиной, чтобы не здороваться, и приблизил трубку ко рту:
