Они не могли прожить ни минуты друг без друга, сходили с ума, не слыша хотя бы голоса по телефону. Марина привыкла засыпать и просыпаться в его объятиях, привыкла смотреть, как он бреется по утрам, как курит, привыкла ждать его по вечерам. Она уже не мыслила своей жизни отдельно от Федора, без него. Видно, это была любовь…
Поэтому через несколько месяцев, держа в руках карту поступившего пациента со знакомой фамилией, она не поверила, отказывалась поверить в то, что это происходит с ней… Это не он, это просто совпадение, думала она, глядя на красную наклейку в углу – реанимация.
– Что с вами, Марина Викторовна? – спросил Гринев, видя, как заливается бледностью ее красивое, надменное лицо.
– Нет… ничего… – пробормотала Коваль, все еще пытаясь сохранить спокойствие. – Кто принимал больного в реанимацию?
– Арбузов.
Она выскочила из ординаторской и побежала в перевязочную. Сестра Аня чуть в обморок не упала, когда заведующая ворвалась в ее стерильные владения без маски и колпака, заорав с порога:
– Виталий Сергеевич, что с больным в реанимации?!
Арбузов от неожиданности уронил на пол зажим:
– Что случилось?
– Я задала вопрос! – заорала Коваль еще громче, уже не в состоянии контролировать себя.
Арбузов, схватив ее за локоть, бесцеремонно выволок из перевязочной.
– Что вы позволяете себе, Марина Викторовна? – раздраженно спросил он. – Я работаю, а вы врываетесь и орете на меня, как будто я проштрафившийся пацан!
Марина смутилась – доктор был абсолютно прав, он перешла все границы, но иначе сейчас просто не могла.
– Извините. Но мне срочно нужна информация об этом больном. Уделите мне пять минут и можете продолжать.
Она взяла его под руку и повела к себе в кабинет. Там, нервно выдернув из пачки сигарету, закурила и уставилась на сердитого Арбузова.
– Ну?
– Что – ну? – пожал тот плечами. – Там дело швах. У него три пулевых в грудь. Да и проникающее ранение черепа… Самое странное, что он в сознании все время. Сильный мужик.
– А прогноз? – задохнулась Коваль, роняя сигарету на пол и даже не замечая этого.
– Ну, вы же врач, Марина Викторовна, какой прогноз? Пойдете перевязывать, сами все поймете.
– Спасибо, можете идти.
Когда за Арбузовым закрылась дверь, Марина закусила собственные пальцы, чтобы не взвыть во весь голос от ужаса и боли, которые сжали сердце тисками. Шагая вместе с Аней в реанимацию, она изо всех сил пыталась «держать лицо», чтобы сестричка не догадалась, как ей плохо и страшно.
В палате, где лежал Федор, было прохладно и тихо, только аппараты подавали сигналы, да попискивал кардиомонитор. Волошин лежал весь в бинтах, повязка на голове уже пропиталась кровью. Коваль постояла минуту, собираясь с силами, потом кивнула Ане, та подала ножницы. К Марине вернулось самообладание – перед ней был больной, которому она обязана помочь, хотя и видит уже, что только продлевает мучения, прикасаясь к ранам. Закончив, она велела Ане идти в отделение, и девушка удивилась:
– А вы?
– Я сейчас. Идите, Аня.
Марина осталась одна со своим любимым, смотрела и понимала, что все напрасно, ничем она уже не сможет помочь… Ее охватило такое отчаяние, такая тоска… Она прижалась лицом к его руке и лежала так, не шевелясь. Федор почувствовал ее, открыл глаза и чуть пошевелил рукой. Марина вздрогнула и подняла голову – на нее уставились широко распахнутые серые глаза, в которых уже не было жизни… Федор смотрел на нее, словно хотел получше запомнить перед неизбежным расставанием. Маринино сердце разрывалось от горя – от нее уходил любимый человек, уходил к другой женщине, имя которой – Смерть… И она, Коваль, не в силах помешать ей отнять его. В этот миг Марина возненавидела свою профессию.
Федор вдруг поднял руку и коснулся ее щеки:
– Не плачь…
Она не выдержала, зарыдала в голос, понимая, что никогда уже ничего не повторится – ни прогулки по лесу, ни безумные ночи, полные страсти и нежности…
– Не плачь, – повторил он.
Это были его последние слова. Через двадцать минут он умер, так и не сведя с Коваль холодных серых глаз… Она уже и не плакала даже, просто тихо лежала на перебинтованной груди, сплетя свои пальцы с его. Вошедший заведующий реанимацией удивленно посмотрел на нее – Коваль, железная, несгибаемая Коваль лежала на остывающем уже теле расстрелянного ночью кем-то спецназовца Волошина бледная, зареванная и почти слепая от горя.
– Уйди, Коля, – тихо попросила она, не поднимая головы. – Будь человеком, дай мне побыть с ним эти два часа…
Колька все понял и вышел, прикрыв дверь.
Через два часа за ней пришел Гринев – вся больница уже знала, что в реанимации умер любовник Марины Коваль.
– Идемте, Марина Викторовна, прошу вас, – попытался поднять ее Гринев, но она помотала головой.
– Нет, я с ним… Там холодно и темно, я не хочу, чтобы он был один…
Гринев в шоке уставился на свою заведующую:
– Марина Викторовна…
– Веди ее отсюда, Гринев, – взмолился Колька. – И уколите ее там чем-нибудь, а то она рехнется совсем. Иди, Коваль, слышишь меня? – обратился он к Марине, осторожно погладив по плечу, обтянутому белым халатом. – Иди, поплачь, тебе легче станет…
– Коля, мне уже никогда не будет легче, как ты не поймешь? – с ненавистью на весь мир ответила Марина. – Меня нет, Коля, нет меня.
– Гринев, забери ее, хватит!
И она дала увести себя в свой кабинет, где, упав в кресло, закурила, уставившись в одну точку.
Через полчаса пачка сигарет опустела, в горле саднило от табака, глаза слезились от дыма, а Марина все сидела в той же позе. В кабинет тихонько вошла Ольга Борисовна:
– Марина Викторовна, езжайте домой, Оскар приехал за вами. Идемте, я провожу.
Она безропотно позволила одеть себя, натянуть сапоги, вывести на стоянку, где стояли зеленый «Рэндж Ровер» и «шестисотый». Из «мерина» вышел Мастиф, молча обнял ее, потом кивнул застывшему рядом Черепу:
– С ней поедешь, побудешь пока возле нее. Смотри, чтобы не наделала чего, башку сверну. Глаз не спускай, не оставляй ни на секунду. Да, аптечку проверь, все снотворные, успокоительные – убрать, лезвия, ножи, что там еще есть у нее. Понял? И не вздумай хоть пальцем коснуться, а то шкуру живьем сдеру!
Череп обиделся:
– Что я, скот какой-то? Зачем ты это говоришь?
– А потому и говорю, что знаю, как ты спишь и видишь, чтобы с ней в койке покувыркаться! Забудь сразу! – отрезал Мастиф.
Марина слушала это с таким равнодушием, словно не о ней был разговор, а о ком-то постороннем. Вообще все слова, звуки, шумы не доходили до сознания. Череп посадил ее в машину и повез домой. Загнав джип в подземку, он вынул из марининой сумки ключи, отомкнул квартиру. Навстречу кинулся пес, приняв Черепа за Федора, но, поняв, что ошибся, поджал хвост и, заскулив, убрался на место.
Череп раздел Марину до колготок и водолазки – дальше не посмел. Уложил на кровать, укрыв одеялом.
– Я понимаю, что есть вы не будете, но чаю хотя бы… – нерешительно предложил он.
Она смотрела на него и не могла сообразить, чего он от нее добивается, что вообще делает в ее квартире, в спальне. Потом, вспомнив, спросила:
– Может, кальян покурим?
– Что? – не понял Череп.
– Гашиш, говорю, покурим?
Он непонимающе смотрел на нее. Тогда Марина принесла кальян, зарядив его гашишем, вытянулась на кровати и взяла мундштук. Сделав пару затяжек, предложила Черепу, сидевшему рядом. Но он отрицательно покачал головой:
– Нет. И вам бы тоже не надо, Марина Викторовна.
– Отвали! – велела она слегка заплетающимся языком. – Ее уже зацепило, но все равно еще пару раз затянулась, окончательно улетая.
В наркотическом полусне Коваль видела Федора. Он улыбался и тянул к ней руки – такой родной, любимый, живой…
– Возьми меня к себе, – попросила она. – Я не могу тут без тебя, мне не нужна жизнь, где тебя нет.
Но он покачал головой, не соглашаясь… Марина плакала, умоляла, но бесполезно.
Очнувшись среди ночи вся в слезах, с головной болью, раздирающей виски, она увидела лежащего на ковре возле кровати Черепа, положившего голову на свернутую кожанку. Ей стало жаль его, она подсунула подушку, а сверху набросила одеяло. Череп сразу открыл глаза и сел:
– Куда вы?
– Лежи, я покурить, на кухню, – успокоила Марина, нашарив ногой тапочки.
– Я с вами, – упрямо заявил он, поднялся и пошел за ней на кухню.
Не включая света, Марина нашарила на подоконнике пачку сигарет, села за стол и замерла. Череп уселся рядом, достав свои, закурил. Тогда Коваль уставилась ему в глаза, и он смутился:
– Что?
– Ничего. Как тебя зовут? В смысле, как родители назвали?
– Олег.
– Понятно. Ничего, если я тебя по имени звать буду? А то погоняло у тебя недоброе какое-то.
– Это от фамилии – Черепанов. Зовите, как нравится.
– Если честно, то никак не нравится, – призналась она. – Твое присутствие меня напрягает. Сделай так, чтобы я как можно меньше его ощущала.
