Все это было весьма интересно, и мы с мисс Говард по-прежнему жалели, что не можем побывать там и взглянуть сами; но ни один из нас не завидовал участи доктора, ставшего особым объектом ненависти Либби — памятуя о массе обнаруженных нами примеров того, как она обращалась с людьми, и молодыми, и старыми, мешавшими ее замыслам. Признаюсь, чем больше я слышал об освидетельствовании, тем больше беспокоился за доктора, пока наконец не спросил, позаботился ли он о наличии во время этих бесед кого-то, способного помешать этой женщине причинить ему какой-то внезапный, неожиданный физический ущерб. Он ответил, что да: каждую минуту, что он проводит в камере Либби, за дверью находится охранник Генри и тщательно следит за всем происходящим.
Что же до детектив-сержантов и мистера Мура, то их попытки выяснить, что мистер Дэрроу замышляет в Саратоге, были примерно столь же плодотворными, что и усилия нашего отряда разузнать прошлое Либби, — но только до субботы. Тем вечером, когда остальные из нас сидели в столовой мистера Пиктона и слушали рассказ доктора о его последней беседе с Либби, явились эти трое — позже, чем обычно, и в настроении существенно лучшем, нежели то, с коим они покинули дом поутру. Им, кажется, наконец улыбнулась удача в лице частного сыщика, работавшего на Дэрроу в Нью-Йорке: Люциус знал сыщика, и когда тот объявился в отеле «Гранд-Юнион» с отчетом для мистера Дэрроу, детектив-сержант перехватил его и выжал кое-какие сведения — естественно, не сообщая, что трудится на противоположную сторону. И хотя этот человек не сообщил особых подробностей, его общих замечаний хватало, чтобы удостовериться: Дэрроу действительно пытался разведать все, что только мог, относительно текущей деятельности доктора и ситуации в городе, включая проблемы, с которыми тот столкнулся после самоубийства Поли Макферсона. Ничто из этого в принципе не шокировало: мы с самого начала догадывались, что Дэрроу для опровержения наших действий против Либби Хатч мишенью изберет доктора. Но одно, как говорится, замечание, вскользь брошенное Люциусом насчет прочих сведений от сыщика, вызвало у доктора существенно большую обеспокоенность.
— О, кстати, — сказал Люциус, улыбаясь миссис Гастингс, когда та поставила перед ним большую тарелку с едой, — он обзавелся своим алиенистом, который тоже собирается провести освидетельствование Либби.
Мистер Пиктон озадаченно поднял взгляд:
— В самом деле? Интересно, зачем. Он уже довольно ясно дал понять, что не собирается прибегать к линии защиты по невменяемости.
— Верно, — ответил доктор, — но когда обвинение в таком деле, как это, планирует оперировать свидетельскими показаниями о чьем-то психическом состоянии, защита обычно испытывает потребность ответить на это. Вероятнее всего, Дэрроу использует возможность показать, сколь мучительной оказалась для Либби смерть детей, и в то же время продемонстрировать, что она — полностью дееспособная личность, достаточно уравновешенная, чтобы заботиться не только о собственных детях, но в равной степени и о чужих. Ваш коллега случайно не упомянул имени этого алиениста, Люциус?
— M-м, да, — отозвался Люциус, набросившись на домашнюю еду, к которой все мы весьма пристрастились с нашего прибытия в Боллстон-Спа, и начал одной рукой шарить в карманах, не собираясь откладывать вилку. — Я записал его где-то… ага! — Он извлек маленький клочок бумаги из внутреннего кармана сюртука. — Вот — Уайт. Уильям Уайт.
Доктор внезапно перестал жевать, обеспокоенно глянул на Люциуса и уточнил:
— Уильям Алансон Уайт?[54]
Люциус еще раз сверился с бумажкой:
— Да, так и есть.
— В чем дело, Крайцлер? — вмешался мистер Мур. — Вы знаете этого человека?
— Конечно, — кивнул доктор, отодвигая тарелку, медленно поднялся и взял бокал вина.
— Проблема? — осведомился мистер Пиктон.
Черные глаза доктора обратились к окну и уставились в ночь.
— Скорее загадка. Уайт… — Еще несколько секунд поразмыслив, доктор наконец встряхнулся и вернулся к разговору. — Он один из лучших из молодого поколения — блестящий ум и выдающееся воображение. Работал в больнице штата в Бингэмптоне и провел великолепное исследование разума преступников — их подсознательного, в частности. Стал опытным свидетелем-экспертом, несмотря на свою сравнительную молодость.
— Он ваш противник? — спросил Маркус.
— Наоборот, — ответил доктор. — Мы много раз встречались и часто переписывались.
— Странно, — заметила Сара. — По идее, Дэрроу мог бы найти кого-нибудь, в открытую враждебно настроенного к вашим теориям, раз уж вообще озаботился кого-то привлечь.
— Да, — проговорил доктор, кивая, — но самое странное не в том, Сара. Уайт и я склонны разделять невысокое мнение о пенитенциарной системе этой страны и ее методах воспрепятствования преступлениям и заботы о психически больных. Но мы совершенно расходимся в самом определении психической болезни. Его классификация, похоже, намного шире моей, и в свою категорию «невменяемых поступков» он включает куда больше преступного поведения, чем вообще способен я. Потому-то он практически всегда выступает свидетелем-экспертом с целью продемонстрировать, что данный обвиняемый несколько неуравновешен, и, следовательно, по закону не отвечает за свои действия.
— Хм-м, — протянул мистер Пиктон. — А это вновь наводит на мысль, что Дэрроу, возможно, приберегает карту невменяемости — на случай, если ему приспичит разыграть ее позже. Впрочем, сомневаюсь, что он настолько глуп.
— Я тоже, — согласился доктор. — Апелляция защиты к невменяемости редко оказывается эффективной, будучи представлена посреди процесса — мало кто из присяжных не в состоянии распознать в изменении аргументации акт отчаяния.
— Что ж, тогда, — сказал мистер Мур, непонимающе переводя взгляд с доктора на мистера Пиктона, — к чему, по-вашему, клонит Дэрроу?
Доктор лишь медленно покачал головой:
— Не знаю — и это меня беспокоит. Да и вообще меня многое беспокоит в нашем оппоненте. — Подойдя к окну, доктор покрутил бокал в руках. — Вы не узнали, когда должен прибыть Уайт?
— Во вторник вечером, — ответил Люциус. — После начала процесса.
— И у меня будет слишком мало времени с ним посоветоваться, — отозвался доктор, снова кивая. — Да, это хитрый ход. Но что, во имя господа, Дэрроу хочет от него услышать?
Ответ на сей вопрос мы узнали довольно скоро, и он — как и почти все, что касалось мистера Дэрроу, — с легкостью объяснил, почему в один прекрасный день этот человек стал величайшим уголовным адвокатом, какого только видела страна.
Наша подготовка началась во вторник утром, когда люди с полей, из-за прилавков и из гостиных всего округа Саратога столпились в здании суда Боллстон-Спа, дабы узнать, проведут ли они следующую пару недель в качестве членов жюри присяжных по делу, которое стало повсеместно известно как «процесс Хатч».
С самого начала мистер Дэрроу дал понять: он точно знает, к чему станет клонить мистер Пиктон, и намеревается препятствовать ему на каждом шагу. Обеим сторонам было даровано по двадцать «отводов без указания причины», как они это называли, — то есть права отвергнуть кандидатуру присяжного без всяких обоснований, — и первая десятка мистера Дэрроу задела тех, кто как нельзя лучше соответствовал представлениям доктора и мистера Пиктона об идеальном присяжном. Каждый из этих людей был беден, но умен, и обладал той мудростью касательно мира, коя на первый взгляд никак не соотносилась с тем, что большинство из них ни разу не покидало округа, а уж тем более штата. Когда настала очередь задавать вопросы этим ребятам, мистер Дэрроу был с ними достаточно мил — он слишком заботился об отсутствии волнения на галереях. Он завязывал приятный разговор о состоянии дел в городе, или о том, как влажная холодная погода того лета влияет на местные зерновые, — но лишь только человек упоминал, скажем, что вырос в однокомнатном фермерском доме или, хуже того, что его мать, бабка, тетка или сестра подчас впадали в буйство, адвокат защиты отстранял его с дружелюбным «спасибо» (но без единого объяснения).
Мистера Пиктона, в свою очередь, не одурачил на вид невинный и скромный метод опроса мистером Дэрроу состоятельных, более образованных кандидатов в присяжные насчет «естественного положения» мужчин и женщин, и насчет того, могло ли человеческое общество деградировать до состояния, когда львиная доля основополагающих связей между представителями рода людского — «естественный закон человеческого общества», как определял его мистер Дэрроу, — оказалась бы нарушена без всякой на то причины. Мистер Дэрроу не говорил прямо, что связь между матерью и ребенком представляла собой часть вышеупомянутого «естественного закона» — да ему и не требовалось. Ясно было, что большинство людей в зале суда молча верили в справедливость сего утверждения. Но если мистер Дэрроу давал отставку каждому потенциальному присяжному, который в открытую говорил о женском насилии, мистер Пиктон ровно так же отрекался от любого, кто выражал веру в эти «естественные» или «фундаментальные» привязанности. Мистер Дэрроу в итоге возразил, что мистер Пиктон, похоже, отвергает «всю концепцию естественного права», идею, которая, как он заявил, была основой американской Конституции и Декларации независимости. Мистер Пиктон парировал, что не дело суда вступать в подобные философские дискуссии — они имеют дело с уголовным, а не естественным правом. Эта позиция, хоть и не принесла ему симпатий со стороны судьи Брауна, была все же весьма уместной и вполне допустимой, и многие кандидаты, очевидно предпочитаемые мистером Дэрроу, оказались должным образом спроважены.
