– Ты что, ревнуешь меня к Улле? – пошутил я и хотел погладить ее волосы, но она резко повернулась ко мне, меча молнии из глаз.
– Не говори глупостей! Я люблю Уллу, но, повторяю, ничего с ней не случится.
– Успокойся… И вообще я не понимаю, что за дела? Ты же с самого начала знала, что мне надо будет вернуться, мы говорили об этом. Я собираюсь заняться паспортным бизнесом. Ты знаешь, как это важно для меня.
– Я достану тебе паспорт. Я достану тебе пять паспортов!
Тут уже во мне проснулось упрямство.
– Мне не надо, чтобы ты доставла мне паспорт. Я хочу научиться изготавливать их самостоятельно. Я хочу как следует изучить это дело – как подправлять паспорта, как подделывать. Если я научусь этому, я буду свободен. Я хочу быть свободным, Карла. Свободным.
– Почему ты думаешь, что у тебя должно быть не так, как у других?
– Что ты имеешь в виду?
– Никто никогда не получает того, что хочет, – ответила она. – Никто.
На смену ее ярости пришло нечто худшее, чего я в ней никогда не видел: глубокая печаль человека, смирившегося с поражением. Я понимал, что мужчина не имеет права пробуждать подобное чувство в женщине, тем более такой, как она, и знал, что рано или поздно мне придется заплатить за это.
Я проговорил медленно и мягко, пытаясь убедить ее:
– Я временно устроил Уллу у своего друга Абдуллы, который присматривает за ней. Но он не может присматривать за ней вечно. Мне надо найти для нее другое пристанище.
– Если ты уедешь и вернешься сюда, то не застанешь меня, – заявила она, прислонившись к дверному косяку.
– Как это понимать? Это что, угроза, ультиматум?
– Понимай это, как хочешь, – ответила она обреченно, словно вернувшись из счастливого сна к действительности. – Прими это как факт. Если ты уедешь в Бомбей, между нами все кончено. Я не поеду с тобой и не буду ждать тебя. Выбирай сам. Оставайся со мной здесь, сейчас – или, если уедешь, мы прощаемся навсегда.
Я глядел на нее, озадаченный, рассерженный и влюбленный.
– Нельзя же просто высказать мне все это и этим ограничиться, – продолжал я мягко увещевать ее. – Ты должна объяснить мне, почему. Ты должна поговорить со мной по-человечески, а не предъявлять ультиматум, ничего не объясняя, и ждать, что я слепо подчинюсь. Между выбором и подчинением ультматуму есть существенная разница: когда ты сам делаешь выбор, ты знаешь, что происходит и почему. Я не тот человек, Карла, чтобы предъявлять мне ультиматумы. Если бы я был таким, я не сбежал бы из тюрьмы. Ты не можешь распоряжаться мной, приказывать мне делать то-то и то-то, не давая объяснений. Я не такой человек. Ты должна объяснить мне, в чем дело.
– Я не могу.
Я вздохнул и сжал зубы, но проговорил ровным тоном:
– Наверное, я недостаточно убедительно изъясняюсь… Дело в том, что во мне осталось не так уж много такого, что я могу уважать. Но то, что осталось, – это все, что у меня есть. Человек не сможет уважать других, если не уважает себя самого. Если я просто подчинюсь тебе, не понимая, почему я так поступаю, я перестану уважать себя. И ты тоже не будешь меня уважать, согласись. Поэтому я спрашиваю еще раз: в чем дело?
– Я… не могу!
– Точнее, не хочешь.
– Не могу, – ответила она мягко и посмотрела мне в глаза. – И не хочу. Ты говорил совсем недавно, что готов сделать ради меня все, что угодно. Вот я и прошу тебя не ездить в Бомбей, а остаться здесь. Если ты уедешь, это конец.
– Что за человек я был бы, если бы послушался тебя? – произнес я, пытаясь улыбнуться.
– Полагаю, это твой ответ. Ты сделал свой выбор, – вздохнула она, выходя из хижины.
Я уложил свою сумку и пристроил ее на мотоцикле. Покончив с этим, я спустился к морю. Она вышла из воды и направилась ко мне, увязая в песке. Майка и набедренная повязка плотно облепляли ее. Мокрые черные волосы мерцали под висящим в вышине солнцем. Самая красивая женщина в мире.
– Я люблю тебя, – сказал я, когда она прильнула ко мне. Я крепко сжимал ее в объятьях и говорил в ее губы, ее лицо, ее глаза. – Я люблю тебя. Все будет хорошо, вот увидишь. Я скоро вернусь.
– Нет, – ответила она без всякого выражения. Тело ее было не напряжено, но совершенно бездвижно, словно жизнь и любовь покинули ее. – Не будет ничего хорошего. Все кончено. Завтра я уезжаю отсюда.
Я посмотрел в ее глаза и почувстввал, как мое собственное тело деревенеет; во мне образовалась пустота, не осталось никаких чувств, одна гордость. Руки мои упали с ее плеч. Я повернулся и пошел к мотоциклу. Доехав до последнего пригорка, с которого было видно наш пляж, я остановился и обернулся, закрыв глаза рукой от солнца. Пляж был пуст. Не было ничего, кроме смятых песчаных простынь и горбатых гребешков волн, которые накатывали на берег, как играющие в воде дельфины.
Улыбающийся слуга открыл мне дверь и провел в комнату, приложив палец ко рту. Жест был совершенно излишен, поскольку музыка так грохотала, что меня не услышали бы, даже если бы я кричал. Слуга жестами предложил мне чай, изобразив, что пьет из блюдца. Я кивнул. Он тихо закрыл за собой дверь, оставив меня наедине с Абдулом Гани. Его дородная фигура вырисовывалась на фоне большого окна в эркере, сквозь которое были видны сады на крышах соседних домов, ржаво-красные селедочные скелеты других крыш и желто-зеленые пятна сари, сохнувших на балконах.
Комната была громадной. В недосягаемой вышине посреди нарядных лепных розеток висели на цепях три люстры замысловатой конфигурации. В противоположном конце комнаты недалеко от парадных дверей стоял длинный обеденный стол, окруженный двенадцатью тиковыми стульями с высокими спинками. За столом вдоль стены тянулся комод красного дерева, над ним висело необъятных размеров зеркало розового оттенка. Дальше всю стену занимали высившиеся до потолка книжные стеллажи. В противоположной продольной стене имелось четыре высоких окна, за которыми виднелись верхушки платанов, чьи широкие листья затеняли улицу, погружая ее в прохладу. В центре комнаты, между стеной с книгами и высокими окнами, было устроено нечто вроде кабинета. За широким столом в стиле барокко лицом к главному входу стояло обитое кожей капитанское кресло. Дальний угол был отведен для отдыха, – там находился большой мягкий диван и несколько глубоких кресел. Солнце заливало комнату через два огромных французских окна в эркерах. Окна выходили на широкий балкон, с которого открывался вид на дома Колабы с садами, веревками с сушившимся бельем и приевшимися всем горгульями.
Абдул Гани стоял, слушая музыку, лившуюся из дорогой стереосистемы, встроенной в стену с книгами. Это была песня, и голоса звучали знакомо. Сосредоточившись, я вспомнил: Слепые певцы, которых я слушал в ту ночь, когда познакомился с Кадербхаем, – правда, эту песню они тогда не исполняли. Страсть и вдохновение, с какими они пели, производили сильное впечатление. Когда волнующее, переворачивающее душу пение закончилось, в комнате осталась пульсирующая тишина, и казалось, в ней не было места никаким посторонним звукам ни из дома, ни с улицы.
– Ты знаешь их? – спросил он, не оборачиваясь ко мне.
– Слепые певцы, если не ошибаюсь.
– Да, они, – подтвердил Абдул. Его произношение диктора Би-би-си, окрашенное индийской мелодичностью, нравилось мне все больше. – Я очень люблю их пение, Лин, – больше, чем какие-либо иные песни разных народов из тех, что я слышал. Но, должен признаться, в глубине моей любви к ним прячется страх. Каждый раз, когда я слушаю их, – а я делаю это ежедневно – у меня возникает ощущение, что это реквием по мне.
Он по-прежнему стоял, отвернувшись от меня. Я ждал посреди комнаты.
– Да-а, это, наверно… тревожное чувство.
– Тревожное… – повторил он тихо. – Вот именно, тревожное. Скажи, Лин, как по-твоему, может ли гениальное творение оправдать сотни провинностей и ошибок, совершенных при его создании?
– Ну… трудно сказать. Смотря что вы имеете в виду… Но в общем, мне кажется, это зависит от того, сколько людей получат от этого пользу и сколько пострадает.
Он наконец повернулся ко мне, и я увидел, что он плачет. Слезы одна за другой катились из его больших глаз по пухлым щекам, стекая на длинную шелковую рубаху. Но голос его был ровным и спокойным.
– Ты знаешь, что сегодня ночью убили Маджида?
– Нет… – потрясенно ответил я. – Убили?
– Да, убили, прирезали, как какое-нибудь животное, прямо у него дома. Тело расчленили на множество кусков и разбросали по всей квартире. На стене было написано «Сапна» – его кровью. Все та же старая история. Прости мне мои слезы, Лин. Это ужасная новость так подействовала на меня.
– Да что тут прощать… Наверное, я лучше приду в другой раз.
– Нет-нет. Кадер хочет, чтобы ты как можно скорее приступил к делу. Мы с тобой выпьем чая, я возьму себя в руки, и мы обсудим наши паспортные дела.
