Илларион блаженно потянулся, широко раскинув руки в стороны. Отсутствие хозяина его не беспокоило. В конце концов, он тоже живой человек и вполне мог отправиться по мужским делам, а то и выпил где-нибудь на стороне с приятелями. Как-нибудь не заблудится, а если и заснет где-нибудь по дороге, так ведь лето. Зато у него теперь было несколько часов полного покоя, не нарушаемого ни настойчивыми приглашениями к столу, посреди которого неизменно красовалась пятилитровая бутыль кристально чистого самогона, к коей прилагалась огромная шипящая сковорода, распространяющая вокруг себя ароматы страшной убойной силы, ни бесконечными историями, которые все начинались словами:
'А вот была у меня как-то зазноба...' И не то, чтобы все это было плохо – отнюдь нет, Илларион был вполне доволен жизнью, – просто время от времени человеку необходимо побыть одному.
'Однако, – подумал Илларион, – если так у нас пойдет и дальше, то Мещеряков вряд ли дождется обещанного лосиного окорока. Сегодня Борисыч в загуле, так что завтра я, по всей видимости, буду рыбачить, но вот послезавтра непременно нужно будет организовать небольшое сафари'.
Снаружи через открытое окошко долетел отдаленный треск веток – кто-то тяжело ломился через лес, не разбирая дороги. Судя по производимому шуму, это могла быть какая-нибудь заблудившаяся корова.
В будке завозился, просыпаясь, и неуверенно тявкнул два раза Мамай.
– Молчи, дурак, – прохрипел ему задыхающийся голос, в котором Илларион лишь с большим трудом признал надтреснутый тенорок Борисыча. С веселым егерем явно случилась какая-то беда.
Илларион встал с лавки, собираясь выйти навстречу, но по крыльцу уже торопливо и как-то нетвердо пробухали кирзачи, взвыла ржавыми петлями и тяжело громыхнула дверь в сенях, и в комнату ввалился совершенно трезвый Борисыч в исхлестанном ветками, окровавленном брезентовом плаще, без ружья и без фуражки. Он влетел в комнату и, зацепившись за порог, с грохотом растянулся на полу. Все это выглядело так, словно за егерем по пятам гнались черти. Глядя на него, Илларион припомнил, что час назад ему почудилось, что где-то в отдалении стреляют очередями. Он тогда не придал этому значения, решив, что это либо шалят перепившие пограничники, либо какой-нибудь тракторист в муках заводит трескучий дизель. Оказалось, однако же, что это и вправду были автоматные очереди.
Озадаченный Забродов подскочил к егерю и принялся осторожно поднимать его с пола, приговаривая:
– Ничего, ничего, Борисыч, до свадьбы заживет...
Борисыч поднял на него бессмысленные, мутные от пережитого ужаса глаза и некоторое время тупо смотрел, явно не узнавая. Наконец, в глазах егеря появилось осмысленное выражение, и он с трудом выговорил;
– Ты?.. Черт.., совсем забыл.., про тебя совсем забыл.., представляешь? Что удумали.., суки.., автоматы.., а?
– Тихо, тихо, – успокаивал его Илларион. – Куда тебя?
– Пле...чо, – вытолкнул из себя егерь, но Илларион и сам уже видел, что у него прострелено правое плечо.
Под сдавленные стоны и мат Забродов содрал с хозяина намокший от крови брезентовый плащ, немилосердно рванув, распорол по шву рукав клетчатой байковой рубахи и обнажил желтоватое костлявое плечо, сильно испачканное полусвернувшейся кровью. Пуля прошла навылет, не задев кости.
– Милостив твой бог, – сказал егерю Илларион, – цела будет твоя рука. Через месяц будешь дрова колоть, как новенький.
– Ты-то что.., понимаешь? – нашел в себе силы поинтересоваться Борисыч.
– Понимаю, не беспокойся, – заверил его Илларион, осторожно промывая рану первачом и закрывая чистой тряпицей. – Больница далеко?
– В райцентре больница.., верст двадцать с гаком, – уже довольно связно ответил начавший приходить в себя Борисыч.
– Двадцать верст на машине – раз плюнуть, – сказал Илларион. – За полчаса доедем. Кто это тебя так? Браконьеры?
Борисыч дернулся и зашипел, когда Забродов начал бинтовать плечо.
– Браконьеры, как же... – злобно пробормотал он. – Посмотрел бы ты на этих браконьеров... Слушай, – встрепенулся вдруг он, – нельзя ведь мне в больницу-то! Они ведь спрашивать начнут: что, да ' кто, да почему... Милицию приведут...
Илларион перестал бинтовать плечо и с прищуром посмотрел, на егеря.
– Э, Борисыч, – протянул он задумчиво, – что-то ты, брат, того.., темнишь...
– Ничего я не темню, – упрямо пробурчал Борисыч, отворачиваясь от взгляда Забродова, – а только нельзя мне в больницу, вот и весь сказ.
– Нельзя так нельзя, – пожал плечами Илларион, возобновляя прерванное занятие, – рана, в конце концов, не опасная, отлежишься недельку-другую, и все будет в норме. А только лучше бы ты мне рассказал, как дело было. Это ведь счастливый случай, что тебе в плечо засветили, а не промеж ушей. Знаешь, что бывает, когда автоматная пуля попадает в затылок?
Борисыч молчал, сидя на полу в ворохе окровавленных тряпок и по-прежнему упрямо глядел в угол.
Илларион наложил последний виток повязки, затянул узел и критически осмотрел результаты своей работы.
– На первое время сойдет, – сказал он. – Сейчас мы руку тебе подвесим, и будет полный ажур.
Не мое, конечно, дело, но ты, часом, не боишься, что эти стрелки за тобой сюда явятся?
Борисыч дернулся всем телом и испуганно глянул на Иллариона.
– Не должны, – без особой уверенности сказал он. – С той стороны они, им здесь шастать не в жилу.
– Ну, тогда и говорить не о чем, – бодро сказал Илларион. – Если с той стороны, то дороги на кордон они не знают, а выследить человека ночью в лесу – дело не простое.
– Ax ты, мать честная, совсем мозги мне отшибло! – воскликнул вдруг Борисыч. – Баба! Баба с ними заодно, а она меня как облупленного знает!
Илларион снова пристально посмотрел на егеря, но решил, что сейчас не время выяснять подробности. Ему вдруг подумалось, что он зря оставил дома револьвер.
– На кордоне-то она не была, – продолжал между тем бормотать Борисыч, размышляя вслух, – но черт его знает...
Он вдруг завозился на полу, пытаясь встать. Илларион помог ему, и Борисыч поднялся на подгибающихся ногах, шатаясь, добрел до стола, с натугой поднял откупоренную бутыль и жадно припал к горлышку.
– Э, э, э!.. – предостерегающе воскликнул Забродов, с трудом отнимая у егеря бутыль. – Нашел время!
– Уходить надо, москвич, – с трудом переводя дыхание, сказал тот. – Оденусь вот только...
Илларион и сам уже понял, что надо уходить. Он помог егерю одеться и начал оглядываться по сторонам, отыскивая взглядом мещеряковскую двустволку, но тут по окну снаружи мазнул свет фар и донесся рокот двигателя. Почуявший чужих Мамай залаял гулко и басовито, и слышно было, как гремит, натягиваясь, толстая стальная цепь. За окном мелькнули фары еще одной машины, сворачивающей во двор.
Илларион метнулся к лампе и погасил свет. Кордон погрузился в темноту, разжиженную проникавшим снаружи светом автомобильных фар. Едва слышно за бешеным лаем Мамая стукнули дверцы, и вдруг резко хлопнул выстрел. Мамай длинно завизжал и умолк. В наступившей тишине стали слышны приближающиеся шаги нескольких человек.
– Кранты нам с тобой, москвич, – упавшим голосом тихо сказал Борисыч. – Это по наши души.
Илларион молча дернул его за рукав в сторону окна, выходившего на зады. Борисыч же впал в состояние, подобное столбняку, словно заяц, пойманный на дороге светом фар.
– Очнись, козел старый, – прошипел Илларион, вдыхая острую смесь запахов пота, самогона и мочи, облаком окутывавшую Борисыча. Иди за мной!
Борисыч послушно двинулся следом за ним к окну, но вдруг снова остановился.
– Куда идем-то? – безнадежно прошептал он. – Рама сплошная, не открывается...
– ., твою мать, – тихо, но с большим чувством сказал Илларион. Нашарил ногой скамью, поднял ее и с размаху обрушил на злополучную раму.
Рама вылетела с треском и звоном, и тут же со двора в пять стволов ударили автоматы. Воздух в комнате наполнился летящими щепками и осколками стекла, звякнув, разбилась лампа, и керосин мгновенно занялся, растекаясь по столу огненной лужей. В мигающем дымно-желтом свете Илларион увидел, что Борисыч медленно садится на пол, бесшумно хватая воздух широко открытым ртом, а из черного отверстия у него во лбу толчками вытекает кровь, заливая неестественно запрокинутое бледное лицо. Пуля шевельнула волосы Иллариона, и он, ни о чем больше не заботясь, поскольку заботиться теперь было не о чем, боком нырнул в разбитое окно, упал на мягкую землю и, перекатившись, легко вскочил на ноги.
Внутренность дома была озарена скачущим оранжевым светом. Огонь с аппетитом пожирал сухое дерево, и оно уже начинало гудеть и потрескивать.
Стрелять прекратили, слышен был лишь топот ног, возбужденные голоса, выкрикивающие что-то на незнакомом языке, да сухой треск пламени. Илларион тенью метнулся прочь из освещенного пространства и затаился в темноте, нашаривая на поясе нож.
