— На следующей неделе я иду в школу. Почему бы не прогуляться уже сейчас? Ты говоришь, что я стал бледным. Может, мне нужен свежий воздух, — говоря с матерью, он не старался пользоваться американскими слияниями и сокращениями.
Она кивнула и посмотрела на него печальными глазами. После той трагедии ее печаль стала похожа на пальто, которое она с себя не снимала больше никогда.
Когда он вышел на улицу, его встретила ноябрьская прохлада. Он поднял воротник куртки. Низкое и тяжелое небо начало на него давить. Тонкие и лишенные листвы ветви деревьев были похожи на конечности схватившихся за небо гигантских пауков. Ему стало холодно, и его настроение стало еще хуже, когда он увидел, как между тротуаром и проезжей частью в порывах ветра шевелятся заросли кустов. Он уже почти вернулся домой.
Он отправился в городскую библиотеку Викбурга, не задумываясь о том, что вышел из дому лишь только для этого. Ему было известно одно: нужно идти, узнать что-нибудь о происходящем около больницы, когда он пребывал там, не приходя в сознание.
К счастью ему не пришлось учиться пользоваться аппаратом, предназначенным для просмотра микрофильмов. Библиотекарша, маленькая живая женщина рассказала ему, что большинство последних газет еще не были пересняты на пленку. Она вынесла ему подшивку за последние две недели, которую положила перед ним на стол в читальном зале, даже не спросив, почему он не в школе.
Через час он вышел из библиотеки. Его дрожащие ноги делали неуверенные шаги по Майн-Стрит. Заголовки и газетные статьи продолжали стоять перед его глазами. Он остановился около почтового ящика и облокотился на него всем телом. Еще какое-то время его не отпускала одышка, будто недавно он долго бежал в сумасшедшем темпе. Свежий ветер ласкал его лицо.
Он был рад, что сразу после случившейся трагедии он попал в больницу и долго был без сознания, потому что не видел больших, черных заголовков и газетных полос со статьями о раненых и погибших детях, найденных под завалом, фотографий полных горя семей, общин, поминальных собраний в школах и на кладбищах. Он не мог забыть изображения радостных лиц и сияющих глаз кого-то из них до случившегося, будь то мальчик, сидящий на коленях у Санты, или девочка, задувающая свечи на именинном торте. А рядом следовали фотографии людей в черном, столпившихся около церкви перед похоронами этих детей, и их лиц, полных печали со слезами на глазах. И еще были шокирующие фотографии его самого в окружении счастливых детей. Очевидно, снимок был сделан в вестибюле театра. Он не помнил, когда и кто мог его сфотографировать: «Билетер Джон-Пол Колберт среди детей незадолго до случившейся трагедии в театре «Глобус». Он оправдан, так как не несет ответственности за крушение балкона».
Пока он шел домой, его согревала газетная фраза: «Он оправдан».
Но какая это мизерная крупинка, капля в океане людского горя.
Все эти дети погибли.
При его непосредственном участии.
Дома его ждало письмо. Когда он вскрывал конверт, то мать замерла в ожидании. Письма к нему еще не приходили ни разу. Лишь на свой День Рождения он каждый раз получал открытку в конверте с поздравлениями от матери и отца, которую они высылали строго за два дня до даты его рождения. Но в длинном белом конверте, на котором аккуратным почерком было написано его имя и его адрес, было письмо.
Прежде чем, не спеша открыть конверт, он взвесил его на ладони.
Он не мог даже себе представить, кто бы ему написал.
Он перевернул конверт, чтобы рассмотреть обратный адрес, но его не было.
Когда он аккуратно с одной стороны вскрыл конверт, то его отец вышел из спальни, зевая и ероша руками смятые во сне волосы.
«Письмо Джону-Полу», — с опаской в голосе объявила ему мать.
Родители наблюдали, как он извлекает из конверта лист бумаги. Почерк был еще аккуратней, чем на конверте, и от листа повеяло еле заметным запахом женских духов. Правый верхний угол листа бумаги был украшен букетом синих цветов, в другом углу был викбургский адрес.
Повернувшись боком к исходящему от окна свету, он начал читать:
«Дорогой Джон Пол.
Может быть, ты меня не помнишь. Меня зовут Нина Ситрон. Я была одной из девушек, нанятых на один день мистером Зарбуром для обслуживания того «Волшебного Представления».
Я пишу, чтобы ты знал, как мне жаль о том, что тогда случилось. Я знаю, что после этого тебе было нелегко. Я прочитала в газете о том, что ты был ранен, и надеюсь, что тебе уже намного лучше. Благослови Господь за то, что я успела выскочить из зала целой и невредимой.
В тот день ты был очень добр к нам и заботлив. Я сильно волновалась и, когда пришел ты, то я поняла, что со своей работой я справлюсь.
Я надеюсь, что ты скоро поправишься и вернешься в школу.
Был ли тот день таким ужасным? Для меня он продолжает оставаться кошмаром. Каждый раз я вижу во сне обрушивающийся балкон и тут же просыпаюсь. Каждый вечер, молясь перед сном, я добавляю молитву о душах этих несчастных детей.
Снова благодарю тебя за всю твою доброту ко мне.
С уважением.
Нина Ситрон.»
Он дал письмо в руки матери, отвернулся к окну и выглянул на улицу. Ему не хотелось видеть лицо матери, потому что на самом деле он не знал, кто из тех двух девушек был Ниной Ситрон. В тот день он сам чувствовал, что сильно волнуется, он старался помочь всем и каждому, отвечал на все вопросы сразу и объяснял, как и куда пройти, пытаясь выглядеть спокойным и уверенным в себе во всей той суматохе. Он обратил внимание на светловолосую девушку, которая выглядела уж слишком спокойно и хладнокровно в отличие от другой, которая не находила себе места и все время размахивала руками.
— Хорошее письмо, — сказал отец, прочитав его через плечо матери. — Мы гордимся тобой, Джон Пол…
— Ты обязан ей ответить, — сказала мать. — Demain, — а затем по-английски: — Завтра.
Возможно, это письмо было хорошим предзнаменованием. Он об этом подумал, уже ложась спать.
«Надо подсчитать все хорошее, произошедшее с ним в последнее время», — подумал он, стоя на коленях перед молитвой. — «У меня не болит голова уже три дня. В понедельник я возвращаюсь в школу. Мое имя не запятнано, даже, несмотря на обвиняющие меня заголовки газет. И она написала мне письмо».
У него еще никогда не было девушки, и он никого еще не приглашал на свидание. Он наблюдал за ними издалека, но близко к ним не подходил.
Он проговаривал молитвы на французском языке — те, которые знал с незапамятных времен. Он молился о Нине Ситрон, о детях и добавил молитву о душе мистера Зарбура. Когда он уже был между одеялом и простыней, то задумался о том, что видела в своих кошмарах Нина Ситрон. Она видела, как обвалился балкон. Его кошмары были другими. Перед его глазами все проплывало, как в тумане: кричащие дети, кто-то крикнул: «Пожар!», и на него обрушилась темнота. Но этот кошмар был еще не самым худшим из всего. Худшее начиналось, когда он просыпался среди ночи, и ему мерещились звуки, доносящиеся с балкона, когда ему казалось, что это среди мусора и всякого старого хлама скреблись крысы. Может быть, если бы ему удалось преодолеть страх перед крысами и оказаться на балконе раньше, то он бы заметил ослабшие детали балкона и предупредил бы мистера Зарбура о возможной опасности. Он снова постарался отвернуться от этих мыслей, но во мраке его комнаты эти звуки продолжали к нему возвращаться снова и снова, а за ними следовал скрип разламывающегося дерева.
Он изо всех сил сжимал ладонями уши, но звуки не прекращались, они были внутри него. Они приходили к нему вместе с осознанием вины во всем, что тогда произошло: из-за того, что он не оказался на балконе раньше, погибли дети. Кошмары заканчивались, когда он просыпался, но ощущение вины оставалось навсегда. Оно было худшим из всего, приходившего к нему среди ночи. Как ночью, так и днем оно преследовало его повсюду.
На утро, сидя в одиночестве дома, он написал письмо в ответ Нине Ситрон. Шариковая ручка повисла над листом бумаги. Он замер, сидя за столом, не зная, о чем он может написать. На самом деле он знал, зачем он это пишет — чтобы поблагодарить ее за письмо, но он не мог придумать, как это выразить на бумаге. Почувствовав досаду, он начал:
«Дорогая Нина…»
Он не знал ее совсем, даже не мог себе представить ее лицо. Может, нужно было написать: «Дорогая мисс Ситрон…» Он еще раз пробежался глазами по написанному в ее письме. Он обращалась к нему как к Джону-Полу.
«Большое спасибо за письмо…»
Так было проще и звучало дружественней.
«Как мило с твоей стороны, что ты написала…»
