Я – Колчина.
А как же! И как тогда – опустошать и делать чистым? Ну-ка, работник умственного труда, пошевели мозгой.
Вот именно. Мозгой. Пожалуйста. Нет такого органа в китайской медицине – мозги. Полые органы есть, плотные органы есть, печень есть. И есть сеть каналов, которые сходятся в узелок вот здесь, на темечке. А в узелке – дырочка-точечка, пустота. Через нее-mo и происходит сообщение с… космическим разумом, если попроще.
Да, мне, пожалуйста, попроще.
Я не в том смысле. Хорошо, про учение о трех нэн – я тебе не буду. Хм! Создание этой пустоты, некоего несуществующего и великого под Солнцем и звездами, непостижимого и плодящего сущности – оно связано только с одним жизненным процессом. С дыханием. ЧИСТОЕ дыхание.
То есть ты – Колчина, ты – образцовый научный работник, вдумчивый, и помыслы твои чисты.
Пока не гонят…
А у японцев?
Это я не знаю. Иероглифы у них заимствованы, китакана, китайские, а фонетика – абсолютно иная.
Удивительные совпадения.
Уж какие есть.
Колчин просидел, тупо глядя перед собой, сам создав себе уединение. Покажется нелогичным и странным, но – отдохнул.
А никто из тех, кто «создал ему же уединение», – не умственное, а физическое – не объявился.
Когда же телефон таки позвонил, это было утро, это был Ильяс, который уточнял на всякий случай: люди, которые приехали спозаранку и норовят утащить «девятку» на буксире, называют ЮК, называют какую-то «Квадр»… «Кварт»… – они кто? Ю-Дмич их знает?
– Знаю, Ильяс, знаю. «Квадрига». Пусть увозят. Я же вчера обещал.
– Ю-у-у-Дми-ич! Ну просто… просто!.. Даже не знаю, как…
– И не надо. В клубе будешь сегодня?
– А вы?!
– Тоже. Точно не скажу – когда. Во второй половине. Дождись?
– Ю-у-у-Дми-ич!
Потом еще звонок – от Гришани Михеева: мы вас ждем, все соберутся, все ждут.
Да. Во второй половине.
От Дробязго он звонка не дождался. И от Инны – тоже.
Стряхнул с себя оцепенение. Вышел в коридор. Размяться?
Отдых. Иероглиф Сю. Отдых, праздник, развод.
Что есть развод? Ци-Чу – два китайских иероглифа, семь поводов для выдворения жены:
1. Неповиновение родителям мужа.
2. Бесплодие.
3. Измена.
4. Ревность (выражает неудовольствие, когда муж хочет взять еще наложниц).
5. Неизлечимая болезнь.
6. Болтливость (дома-то пусть жужжит, но за воротами слишком язык распускает о доме).
7. Совершение кражи внутри семьи.
При том, что супруги относятся друг к другу с уважением, как равный к равному – иначе (по-китайски) говоря: Цзюй-Ань-Ци-Мэй, что переведено как: преподнесение подноса с едой на уровне бровей (то есть не живота или коленей, не кланяясь, не приседая).
Правда, существуют табу, блюдя которые жену не выставишь, воспользовавшись любым из семи, а то и всеми семью поводами. Это:
Если у жены на момент выдворения нет близких родственников, готовых принять в семью. (Есть. Валентин Палыч. Родственник-отец. Куда ближе).
Если жена носит или относила когда-то трехгодичный траур по отцу или матери мужа. (Относила. Мать, земля ей пухом, ушла пять лет назад. У Инны была долгая депрессия).
Если семья мужа была до женитьбы бедна, а из-за женитьбы разбогатела. (Чего нет, того нет. Профессорская семья Колчиных отнюдь не бедствовала. Было то задолго до низложения звания профессор до уровня материального – распоследней уборщицы на полставки).
Так что какой, к черту, развод! Объявилась бы! Это так… поднахватался Колчин у научно-ученой жены поверхностного китаеведения: ЮК – опустошающий и расчищающий сэнсей, но и – вдумчив, с чистым дыханием.
Он проделал несколько ката – Сэй-Сан, Соо-Чин… В сущности, каратэ – та же йога. Только йога статична, каратэ – динамично. На высших стадиях, как две дороги, они смыкаются. О-о, это, пожалуй, долгий разговор – о сущности формальных комплексов- небезынтересный, но долгий. Потом как-нибудь, не сейчас. Тем более – звонок. В дверь.
Колчин открыл.
Сосед. Полковник Борисенко. Уже облачен по декабрьской погоде, то есть на выходе из дому в РУОП. В китайской (и тут – Китай!) пуховой куртке, про которую сам Борисенко говорил (а говорил он всегда по-детски восторженно, восхищаясь по ерунде, старательно создавая себе имидж недалекого мужичка, над которым грех не усмехнуться, только усмехнувшись ловишь ауру «мужичка», который загодя усмехается над тобой, не зло, но приятельски)… говорил Борисенко про куртку: «Во! Гляди, Юр! Купил! Знаешь, сколько стоит?! (ну с каких пор мужчины обмениваются ахами-охами по поводу обновы? и довеском ахают-охают по поводу дешевизны?!) И, ты не думай, она качественная! Не кооперативная, а фабричная! И карманов – двенадцать штук! Сюда – деньги, сюда – презервативы, сюда – документы, сюда – фонарик, сюда – ствол… А в двенадцатый карман (и усмехался почти неуловимо) – список-реестрик, что в каком кармане лежит, чтоб не перепутать! Ага?!».
– Юр! Приехал? А я слышу – топот. Значит, приехал!
– Да. Вчера. Ночью.
– Угу. Слушай, я чего… Тебе кота не надо?
– У меня уже есть, спасибо, Ром.
– Ха-ароший котяра! И рыбку съел, и на елку влез!
Колчин сообразил, что опять в который раз попался на мнимую простоватость Борисенко, – речь не просто об отвлеченном котяре, которого бы пристроить в хорошие руки, а как раз о Сёгуне.
– Квартирой ошибся? – намекнул Колчин на давнюю борисенковскую шутку. Своеобразная была у полковника манера шутить. Кому другому подобные приколы с рук не сошли бы, но не Борисенко.
(А было так. Девица-курьерша, нарочная, доставила заказное письмо ЮК – как раз официальное приглашение от Всемирной федерации, как раз на чемпионат этот вот самый. Ни Колчины, ни Борисенки не удосужились навесить номера квартир, когда меняли двери с хлипких на железные, потому ошибиться немудрено, а на площадке только две квартиры – Колчиных и Борисенков. Ну и стукнулась девица вместо ЮК к полковнику:
– Вы Колчин? Юрий Дмитриевич?
Реакция у полковника еще та, полковничья, руоповская:
– Нет, – говорит. – Я Борисенко Роман Григорьевич. РУОП. У нас здесь, в квартире гражданина Колчина, – засада. – И удостоверение кажет, не моргнув глазом. – Вы прочтите, прочтите… – и прочел нарочной минутную лекцию: нельзя, мол, слепо доверяться красным книжечкам с тиснением, теперь любые книжечки на Арбате – за пять тысяч, от удостоверения гения до удостоверения дебила, так что нельзя слепо доверяться, головенкой кивать понимающе, надо внимательно изучить документ, запомнить фамилию, должность, печать…
Девица слепо доверяется, головенкой кивает понимающе, сама – в мгновенном мандраже, угораздило ее! и конверт зарубежный, марки, паукообразные иероглифы!
– Давайте почтовое отправление. Где расписаться? – строго говорит засадный руоповец, расписывается и наставляет: – Как понимаете, вам лучше молчать. Все. Свободны. Да! Если еще будет поступать корреспонденция, передавайте в квартиру напротив, – там такой высокий, с бровями, это мой сменщик, у нас там подстраховочная засада. Год будем сидеть, но возьмем гада!
Вечером зашел, конверт передал и – ни гугу. А Колчин следующие три месяца удовлетворенно отмечал возросшую оперативность-исполнительность местного почтового отделения. Только все девицы-нарочные какие-то нарочитые… Почта же у ЮК – обильная, переписка с зарубежными федерациями, бандероли с кассетами, брошюрами…
Только через три месяца, на тридцатилетии Инны, Борисенко за столом, так сказать, раскололся).
– Ошибся, – подтвердил Борисенко тоном, что шутку помнит (забудешь ее!). – Я думал, вы его вчера заберете…
Колчин истолковал это как намек на несносность Сёгуна, мол, избавьте от зверя чем скорей, тем лучше, – Сёгун, да, зачастую был несносен, и Борисенко, помянув рыбку и елку, возможно, не просто использовал известную фигуру речи: аквариум у соседей был многоведерный, хоть японских карасей разводи, и елка жила на балконе в бочке – натуральная… так что вполне мог Сёгун и карася цапнуть, и под хвойное растение нагадить.
– Я его и сегодня если заберу, то вечером… – мелко отомстил Колчин. – Не возражаешь? А то сейчас на весь день ухожу, жрать ему все равно нечего…
– Да хоть навсегда! – гостеприимно согласился Борисенко. – Он у нас пластилин жрет, а пластилина у нас – во! – резанул ладонью по горлу. И переменил (или продолжил?) тему: – Как Инна-то? Она его перед Ленинградом нам закинула…
Знать бы Колчину – как Инна! Он сделал глазами: нормально. И глазами же сделал: а что? Выжидающе. Вопрос Борисенко был в пределах допустимой деликатности – приятельствовали по-соседски, а Татьяна с Инной и вовсе по-женски дружили.
– Ага! А то я вчера звоню – она не открыла.
