- Они не станут в него стрелять, - сказал Миро, его голос прогремел в ухе у Кет даже притом, что он всего лишь шептал. Он слишком близко был около неё, чтобы полностью увидеть всё сцену через узкий разрез. Она в ужасе повернулась к нему. Она громко произносила вслух свои мысли, не зная того, что она это делает. «Боже», - подумала она. - «Я трещу по швам».
- Я бы в него выстрелила, - сказала она, желая услышать звучание своего голоса, чтобы доказать себе, что она ещё существует в этом мире. - Я бы стёрла его с лица земли.
- У них нет такого шанса, мисс. В требованиях, которые мы послали, было сказало, что за смерть или даже ранение каждого из нас, будет умирать ребенок.
В это время Арткин продолжал кружиться.
Теперь ещё быстрее и энергичней.
Он всё кружился и кружился в своём ритуальном танце извращенного восхищения. Повисшие руки ребенка раскачивались во все стороны в диком кружении Арткина. Теперь тело ребёнка подбрасывалось в воздух, и Кет побоялась, что Арткин его не поймает, и тело улетит в реку. Конечно, ребенок был мертв, и его жизни уже ничего больше не угрожало. Слава Богу. Он уже был недосягаем для безумия Арткина.
- Он сошёл с ума, - сказала Кет.
- Нет, мисс. Он не сошёл с ума и знает точно, что он делает. Он даёт им знать, что мы не следуем чужим правилам, чужим законам, и жизнь не представляет никакой ценности ни для нас, ни для ребенка.
Кет не желала больше быть свидетелем этой сцены. Она оторвала глаза от танца Арткина и оглянулась на детей. Они спокойно и с доверием смотрели ей в спину: беззащитно, невинно, уязвимо. Они вели себя достаточно непринуждённо: одна девочка сосала палец, один мальчик почёсывал ягодицы, лицо другого мальчика было заляпано шоколадным маслом со съеденного бутерброда.
Она встала и пошла к детям, снова почувствовав свою ответственность за них.
- То, что там произошло, мисс, - сказал Миро, - могло бы быть и хуже.
- Как? - спросила она, сохраняя хладнокровие в голосе, с лёгким вызовом.
- Это могла бы быть… - и этот подросток больше ничего не сказал.
Кет аж передёрнулась изнутри, но, при этом, стараясь сохранить самообладание, хотя бы внешне. Она не дала бы ему это сказать. Она знала то, что этот сопляк почти сказал: «Это могла бы быть и ты».
К этому моменту дети закончили завтракать, сирены завыли снова, и снова застрекотали вертолеты, механически порхая над местностью.
Она возненавидела себя за этот вопрос, но она ничего не могла с этим поделать:
- Он уже прекратил свой сумасшедший танец? - спросила она подростка.
- Этот не был сумасшедший танец, - сказал Миро. - Но он его всё же закончил.
- Что он сделал с ребёнком?
- Он откинул его в сторону.
Он ответил на её агонизирующее «как».
- Он спустил ребенка на веревке под опору моста. Мы – не животные, в конце концов.
«Нет, животные – это именно вы», - подумала Кет.
Мой отец и я. Друг против друга. Шесть револьверов на закате в городке дикого запада, длинные косые тени на стенках декорации главной улицы, фальшивой улицы – той, которую мы видели, когда с матерью и отцом посетили Город Вселенной в Голливуде. Не в самом Голливуде, а в Бурбанке, Калифорния. Там все ненастоящее, даже сам Голливуд и всё, что вокруг него. Так же, как и я – фальшивка, сидящая здесь за пишущей машинкой, что-то печатающая ради того, чтобы что-то напечатать, чтобы занять пальцы и отвлечь собственное сознание.
И вообще.
Это наша первая встреча между мной и моим отцом после той истории с автобусом. Я – на одном конце города в лучах заката, а он – на другом. Я – из «плохих», как предполагается, на заднем плане, хотя, на самом деле, я в джинсах, в синей футболке нашего Замка под бежевым вязаным жакетом с протёртыми дырявыми локтями, за что моей матери стало бы стыдно. Отец должен быть в белом, как все, кто из «хороших», но на нём его матерчатый жакет, серые фланелевые брюки и серая водолазка. Мать, шутя, называет его одежду экипировкой профессора, думая, что это заставит его ощутить, будто он всё ещё молодой, в городке старого доброго Ново-Английского Университета в Бостоне. Что могло быть и правдой.
Все ждут, кто начнёт первым, тихо считая про себя. Но никто не стреляет, хотя затворы взведены.
Вы знаете, что я делаю в такой момент, не так ли?
Мои руки совершают какие-нибудь магические движения, но таким образом я пытаюсь обмануть лишь себя.
Я горячо проигрываю в голове всевозможные ситуации прежде, чем что-нибудь произойдёт, пробуя придумать забавные песни, танцы или какие-нибудь смешные шутки.
Словно у Генри Янгмана.
Первый из героев: Здесь где-нибудь могут быть полицейские.
Второй: Нет.
Снова первый: Ну и чёрт с ними.
Я печатаю, чтобы мои руки не расползались, словно большие белые пауки по всему пространству.
И мои губы словно склеены, рот напряжённо сжат так, чтобы тот крик, который я удерживаю внутри себя, не вырвался наружу и не заполнил всю эту комнату моими мучениями.
* * *
Снова звездочки.
Обозначение прошедшего времени.
Но это лишь несколько минут. Три, максимум четыре.
Время, текущее медленно, словно на деформированных часах с картины Дали.
Но это хороший способ управлять собой.
Так… это лучше:
Моя рука больше не трясётся.
Отец вышел из комнаты. В туалет, что в конце коридора. Ему нужно было запить пилюлю от давления, а в комнате воды не нашлось. И несколько минут тому назад он извинился и спросил, нет ли у меня бумажного стакана и воды.
Он также сказал, что ему что-то нужно узнать у Дена Албертсона – что-то об отчёте, который он просил ему прислать этой зимой.
Он также сказал, что он должен позвонить матери – своей жене, поставить её в известность, что он прибыл сюда вовремя.
Оправдания, конечно.
Он действительно хотел выйти отсюда, из этой комнаты, подальше от того человека, который по несчастной случайности приходится ему сыном.
И я не могу в этом его обвинить.
- Подожди, пожалуйста, - сказал он. - Я скоро вернусь.
И я жду.
Мне также нужно выйти отсюда и совершить своё паломничество на Бримлер-Бридж, но я буду сидеть и ждать его, держать слово, данное своему отцу.
Кроме того, мне не хочется совершить что-нибудь сногсшибательное сразу после того, как только он меня увидел, потому что тогда он обвинит в этом себя, и затем будет думать: «Что я такого сказал? Что такого сделал?»
Так что я подожду.
Подожду, пока он не вернётся.
А свою миссию на мосту отложу на другой раз.
Но мне надо продолжать печатать.
Я лгал, прежде, когда сказал, что я никогда не интересовался работой механизма предчувствия, но мне действительно надо быть начеку. Я это написал, чтобы как-то оправдаться, чтобы заставить себя как можно чаще выглядывать из окна, чтобы не пропустить момент приближения отца.
Я на самом деле очень хорошо печатаю – где-то 60 или 70 слов в минуту. Исключительное умение сосредоточиться – то, чему реально меня научили в школе на Дельте.
* * *
Надо сказать, что впервые я увидел своего отца, когда сегодня он, наконец, приехал, на часах было 11:25 утра. Я увидел, как он пересекает площадь. Матери рядом с ним не было. И я не сразу его узнал. О, я узнал его, я предполагаю: его рост в шесть футов; он шёл, повернув голову в сторону, как обычно, словно вслушиваясь во что-то издалека.
Но что-то в нём было ещё – то, что я не признал. Что-то новое в нём и настолько странное, что на тот момент у меня это никак ни с чем не связывалось.
Вокруг него в воздухе повисало напряжение. Он шёл в своём обычном темпе, не быстро и не медленно, но как-то иначе.
Словно он шёл впервые за несколько лет.
Ноги были словно не его, словно это были не ноги, а протезы.
Или это была ходьба на ходулях.
В его походке наблюдалась какая-то хрупкость.
Он пересекал площадь так, словно он был сделан из стекла и боялся, что он рассыплется на миллион осколков, если споткнётся и упадёт.
Его лицо: в нём была пустота.
Я не мог разглядеть его лицо с такого расстояния, я просто подставил вместо него то, как я себе его представляю. И, конечно, это выглядело ужасающе.
Пока я видел, как он пересекает площадь хрупкой походкой по первому снегу, я подумал: «Это – то, что я с ним сделал. Это – последствие моих действий на том мосту».
Я сидел и ждал, хотя мне хотелось убежать.
Если он проделал такой далёкий путь, чтобы увидеть меня, то, как бы я смог отрицать то, как он для меня выглядит?
Мать была права: он выглядел ужасно. Изможденный, Авраам Линкольн, но ростом пониже и без бороды. Я так и не понял, что за глаза были в его глубоких глазницах. Или они так утопились с тех пор, как я его не видел со времён той истории?
