— Чушь собачья, — заявил Брукман, остановившийся у борта «Накодо».
Он поднялся из машинного отделения и, выйдя на корму покурить, увидел там Хисако, которая устроилась на палубе с книжкой. Она подошла к стоящему у леера механику и посмотрела на колыхавшуюся в горячем воздухе линию зеленых холмов; бомбардировка произошла где-то за ними.
— Так вы этому не верите? — спросила она. Брукман выплюнул окурок прямо в озеро и проводил его взглядом, пока тот не скрылся под кормой.
— Звучит, конечно, очень правдоподобно… даже правдоподобнее того, что мы видели своими глазами… однако совсем не похоже на то, что мы наблюдали. Все началось внезапно, и никаких самолетов слышно не было. Тем более что панамская авиация никогда не сумела бы так точно нанести удар. Не дай бог, если бы они налетели, да они бы нас наверняка разбомбили.
— Вероятно, поэтому мы и зажигаем все огни.
— Теоретически все хорошо, не так ли? — засмеялся Брукман и крепко сжал руками леер. — Только я в это никогда не поверю. — Он сплюнул в воду, словно целясь в плавающий окурок. — Как только террористы ночью полезут в воду, а гвардия вызовет воздушную поддержку… нас разнесут в клочки. Помяните мое слово! Такие темпераментные черти! Правильно янки делают, что не разрешают им летать по ночам.
Вот уже два дня все было тихо. Нигде ничего не происходило, единственное, что обратило на себя внимание, это появление двух патрульных моторок Национальной гвардии, которые приплыли со стороны Гатуна и Фрихолеса, нарушив тишину гудением своих двигателей. Брукман, наблюдавший за надувными лодками в бинокль, заявил, что он так и ждал, когда за ними покажутся водные лыжники.
Хисако вышла на палубу после обеда. Каждый день она упражнялась на виолончели по два часа, для нее это был обязательный минимум; а чтобы набраться энтузиазма для настоящих репетиций, требовался какой-то стимул в виде назначенного на ближайшее время мастер-класса или концерта. У себя в каюте она делала зарядку; у нее был свой собственный комплекс упражнений — сочетание утренней разминки ВВС Канады с движениями айкидо. Но это занимало только час, так что каждый день у нее оставалась уйма свободного времени, которое она проводила, скучая у телевизора в пассажирском салоне или в кают-компании. Господин Мандамус по-прежнему всегда был готов сыграть партию в шахматы или перекинуться в кункен. Но Хисако уже была сыта по горло и шахматами, и картами, поэтому она решила научить его играть в го. К ее удивлению, ни на одном из кораблей не оказалось этой игры, так что она сама начертила доску на оборотной стороне старой карты, а вместо фишек попросила в судовой кладовой триста шайб, половину стальных, половину медных.
Утром Филипп радировал ей, что, если все будет спокойно, они смогут сегодня ночью поплавать с аквалангами. Она согласилась.
— Пока вроде все спокойно, — сказала она.
— М-м-м, — скептически промычал Брукман.
— Хотя Панама до этого взрыва тоже казалась мирной, — согласилась она, стараясь угадать, о чем думает механик. — И канал — пока не взорвали шлюз… и не утопили это судно в бухте Лимон. — Она пожала плечами. — На третий раз повезет, — сказала она. — Ведь так говорят?
— Говорят, — кивнул Брукман. — Но еще говорят: третий от одной спички не прикуривает. А еще говорят, сперва отмерь — потом отрежь, а кто смел — тот и съел… Вот и выбирайте, что вам больше нравится, — проворчал механик.
— Разве три — несчастливое число? А я думала, что несчастливое — тринадцать.
— Три — для прикуривания. А тринадцать — для путешествия.
— А в Японии несчастливым числом считается четыре.
— Хм, — откликнулся Брукман. — Значит, хорошо, что у нас тут не четыре судна.
— Интересно, а у панамцев есть несчастливое число? — сказала она, продолжая смотреть на холмы. — Мне понравилась Панама. Я имею в виду город.
— Да, там было приятно, — согласился Брукман, рассматривая свои широкие короткие ногти. — Очень… космополитичное местечко.
Помолчав, он добавил:
— Что-то такое могло случиться и у нас дома. Хм, — он оторвался от борта и потер ладони. — Да, грешен человек, и нет ему покоя вовек.
В ответ на ее вопросительный взгляд он подмигнул и сказал:
— И такая есть поговорка.
Она снова уткнулась в книгу.
Она учила его основам игры на виолончели. Он схватывал быстро, хотя играть по-настоящему хорошо никогда бы не смог, даже если бы захотел; его руки были не той формы и, возможно, недостаточно гибкими (но она могла прикасаться к этим рукам). Он начал учить ее нырять с аквалангом. Он был опытным, знающим инструктором, занимались они по-настоящему и всерьез, что было ей особенно приятно. Они плавали и ныряли, а она, чувствуя себя напроказившей девчонкой, исподтишка любовалась его обнаженным гибким мускулистым телом. Они плавали под лодками, осматривали буи, к которым были пришвартованы суда, обследовали дно озера с его затопленными вырубленными лесами, остатками дорог и проложенными когда-то рельсами, плавали вокруг близлежащих островков, кружили над вершинами холмов, скрывшихся под серебристой поверхностью воды.
С ироническим выражением, которое не могло скрыть его увлеченности, он рассказывал, что мечтает когда-нибудь нырнуть с аквалангом в гавани порта Портобело на Атлантическом побережье Панамы; там в свинцовом гробу покоится тело английского моряка Френсиса Дрейка. Вот бы его найти!
Она думала, что это должно случиться, потом вдруг, что этого никогда не случится. Она переживала бурные приступы отчаяния и восторга, не в силах поверить до конца, что она действительно этого хочет, и не в силах перестать думать о нем. Она узнала, что он женат; депрессия. Потом узнала, что они с женой по обоюдной договоренности живут раздельно; восторг. Она выяснила, что Мари Булар, младший вахтенный помощник капитана «Ле Серкля», его не интересует и даже несколько раздражает; восторг. Но потом она узнала, что у них был непродолжительный романчик; депрессия (и досада на себя за депрессию и за то, что она немного ревнует). Затем ее вдруг одолели сомнения: а что, если он голубой; депрессия. Затем она сказала себе, что дружеские отношения — это совсем неплохо, а если он гей, то общение будет тем более непринужденным и может получиться даже очень тесная дружба; притворная радость, напускное смирение.
«Он хорошо относится ко мне лишь потому, что проводит со мной много времени. Он только притворяется. А что еще ему остается делать? Он ублажает меня; я старая и жалкая, и ему даже мысль такая не приходила в голову, а если я сама сделаю первый шаг, он с отвращением отшатнется, ведь по возрасту я гожусь ему в матери. Нет, все-таки я ему нравлюсь, но он не решается об этом заговорить или сделать первый шаг, боясь потерять мою дружбу, тут нужно откровенное кокетство, которое бы его поощрило. Но если я на это отважусь, он может надо мной посмеяться; мне будет стыдно, а тут очень узкий круг людей; это не Токио, не Саппоро, даже не университет… скорее что-то вроде оркестра. Оркестра на гастролях, когда все живут в одном отеле; такое сравнение, наверное, самое подходящее. Нет, лучше ограничиться дружбой, а то…»
Так она металась в замкнутом круге на попавшем в ловушку судне.
Она поправила его пальцы на грифе виолончели, склонившись головой над его плечом. Она стояла сзади, он сидел на стуле в ее каюте. Очередной урок. В очередной раз сладостное мучение.
— Хм-м… а что это за духи?
— «Кантуль», — ответила она, морща лоб над его пальцами, которым она старалась придать нужное положение. — Я их купила в Панаме, помните?
— Ах, да. — Он замолчал, и они оба стали смотреть, как она расставляет его пальцы так, чтобы они в нужных местах зажали струны.
— Когда я был в Японии, — сказал он, — женщины там почти не пользовались духами.
Она улыбнулась, наконец-то ей удалось поставить его руку как надо. Она перешла на другую сторону и принялась за ту руку, которая держала смычок.
— О, мы тоже душимся, хотя, наверное, не так уж много, — сказала она. — А я к тому же очень… вестернизованная женщина.
Она улыбнулась и повернулась к нему лицом.
Так близко! Она почувствовала, как дрогнула улыбка на губах.
— «Кантуль», — кивнул он, выговаривая это слово как она. — По-моему, очень приятные.
Она поймала себя на том, что смотрит на его рот.
Он еще раз понюхал и на мгновение наморщил лоб:
— Нет, опять пропало.
Ее сердце громко застучало. Он заглянул ей в глаза. Ее сердце! Он не может не услышать, он должен почувствовать его сквозь ее грудь, блузку, сквозь свою рубашку, плечо; должен!
Она склонилась ниже над его плечом, чтобы видеть виолончель. Сняла свою руку с грифа виолончели и поднесла к своей шее. Отведя в сторону прядь волос и пальцами отогнув ухо, тихо сказала:
