Несколько минут назад, ничего не видя, глотая слезы, я чувствовала себя беспомощной и беззащитной, я была полностью подчинена голосу, который добивался от меня ответов. Сейчас роли переменились. Это он сидел передо мной слепой, ожидающий. Я могла безо всякого стеснения рассматривать его руки, шею, губы. Наклонившись, я снова вдохнула его запах — не спеша, с наслаждением.
— Почему вы молчите? Вам нехорошо? — спросил Олег (мысленно я уже называла его просто по имени) и потянулся снять повязку.
Я остановила его руку. Прикосновение еще больше взволновало меня.
— Второй вопрос. Кто была та женщина, зашедшая попрощаться?
— Одна из тех, кого я приготовил.
— И всё?
— И всё.
«Однажды — скоро — я так же зайду сюда, попрощаюсь и уйду», — подумала я. И всё мое возбуждение пропало. Это были фантомные боли. Тоска по ампутированной жизни.
— Можно снять? — Голос у Громова стал какой-то другой. Неуверенный. И лицо уже не было неподвижным — углы рта подрагивали. — Наше время заканчивается. А мне хочется на вас еще посмотреть…
— Зачем?
Он сдернул повязку.
— Как зачем? — Глаза шарили по моему лицу. — Вы же сами говорили, что привыкли к взглядам. При всех пялиться на вас было неприлично. Потом мы сидели с закрытыми глазами. Потом вы прикрылись повязкой. Потом то же сделал я…
Женское, ампутированное опять заныло, засаднило. Я сидела и поворачивала лицо то чуть влево, то чуть вправо — подставляла его взгляду, как лучам солнца. И коже делалось теплей. По-моему даже румянец проступил.
Надо же, за эти ужасные дни я совсем забыла одно из главных удовольствий жизни — чувствовать, как тобой любуются. Здесь есть маленький секрет: ни в коем случае нельзя самой смотреть на мужчину. Гораздо приятней воображать, с каким именно выражением он на тебя смотрит.
— Ужасно… — пробормотал Олег. — Как это ужасно!
Я вздрогнула.
— Что?
Он прикрыл ладонью глаза и лоб.
— Извините. Извините.
Мне говорили комплименты миллион раз, но никогда в такой форме.
— Вы не должны так говорить! Это жестоко! — Я разревелась. — Зачем, зачем?
— Не должен, сорвалось… Просто вы очень красивая. Пожалуйста, простите!
— Краси-ивая, — выла я. — Краси-ивая… Как кукла, да? Но кукла сломалась, теперь ее выкинут на помойку.
— Это не помойка! — закричал Олег — и осекся. — Извините… Черт, вы как-то странно на меня действуете. Я сегодня не в форме.
— Я тоже, — прогундосила я. — Давайте завязывать. Пойду.
Шмыгая носом, подхватила сумку и пошла к двери.
— До свидания, — сказал Громов вслед. — Вы завтра придете?
Ничего я ему не ответила.
Нужно было покурить. Срочно.
На тридцатилетие я сделала себе подарок — отказалась от табака, потому что от него портится цвет лица и желтеют зубы. А теперь снова закурила. Одна из маленьких радостей кошмара, в который превратилась моя жизнь. Как в кино: приговоренному перед казнью разрешается выкурить сигарету.
Я стояла во дворе, у входа в полуподвал, смотрела на черный прямоугольник неба, зажатый между крыш, а на освещенные окна не смотрела. Чернота действовала на меня успокаивающе. Вот они, настоящие подготовительные курсы к смерти: глазеть на ночное небо, представлять себе бескрайний мертвый космос, сознавать малозначительность того, что меня ожидает.
Недокуренная сигарета, как маленькая падающая звезда, полетела в сторону. Перед тем как уйти, я еще раз поглядела вверх.
И был мне голос — глухой, прерывающийся. Он сказал:
— Погодите.
Это был голос Громова.
Я вздрогнула, не сразу сообразив, что голос доносится из динамика. Громов подглядывал через камеру видеонаблюдения, как я курю.
— Вы на машине?
— Нет…
— А куда едете?
Я сказала.
— Минутку подождете? Я вас подвезу.
Нам по дороге? Это известие меня почему-то поразило. Первое, что я сделала, автоматически — встала под лампой и посмотрелась в зеркальце. Нечего сказать, красавица: глаза распухли, под ними круги. И нос, кажется, красный. Хотя в машине будет не видно. И вообще глупости.
Громов вышел. Мы сели в автомобиль. Поехали. Всё — без единого слова.
Я искоса поглядывала на него, он смотрел только на дорогу. Брови сдвинуты, возле рта резкая складка. Хотелось бы мне узнать, о чем он так сосредоточенно думает.
— Послушайте, а это точно? — спросил Олег, когда мы остановились на третьем или четвертом светофоре. Вот теперь он повернулся. Глаза у него влажно блестели.
— Что «точно»?
— Ну, диагноз. Бывают ошибки. Я знаю очень хорошую клинику в Германии. Это можно устроить. Дополнительная проверка не повредит. Денежный вопрос решим, если это для вас проблема…
Он был совсем не похож на того Громова, который вел занятие с живыми покойниками. Куда-то подевались спокойствие, уверенность, умудренность. И голос был другой, жалобный.
— Ошибка исключена. У меня три месяца. Максимум.
Зажегся зеленый. Олег поставил рычаг на «драйв», поехали. Я обратила внимание, что он каждый раз перед светофором ставит на нейтралку. Очевидно, привычка к аккуратности.
И пришла мне в голову одна идея. Ужасно хотелось снова ощутить его прикосновение, хоть на секунду. Перед расставанием можно пожать руку, но это когда еще будет.
Я откинулась назад. Будто в рассеянности, не зная, куда пристроить, положила руку на рычаг скоростей. И отвернулась.
Перед очередным светофором он опять захочет поставить на нейтралку, дотронется до моей кисти. Я скажу: «Ой, сорри» — и отдерну. Ничего такого.
Но мы гнали уже по Ленинградке, и светофоров почти не стало, а те, что были, как на зло, горели зеленым. Так и доехали.
— Вон мой дом, — показала я. — Можете остановиться возле фонаря. Видите, на втором этаже окно светится?
— Вы живете не одна? — удивился он, притормаживая.
— Одна.
— Зачем же оставлять свет? — И смешался. — Ну да… Что-то я сегодня плохо соображаю. Все мои так делают. Тяжело возвращаться в темноту.
Тут ему все-таки пришлось дотронуться до моей руки. Я ждала прикосновения, как удара током. Но не такого сильного.
И еще я думала, что, наткнувшись на мою руку, Олег свою отдернет. А он крепко сжал мою кисть.
Не знаю, сколько мы так просидели. Ничего не было сказано, ни слова. Слова бы только помешали.
Сначала я ни о чем не думала. От руки поднималось тепло, всё мое тело будто наполнялось жизнью, и я не двигалась, чтобы не мешать этому волшебному процессу.
Потом очнулся рассудок. И я в панике вырвала руку. Энергетическая цепь рассоединилась.
Что я делаю?! Зачем?! Если мне страшно и одиноко, это не оправдание, чтобы тащить за собой в могилу Олега! Он здесь ни при чем! Какая же я стерва! Всю жизнь была эгоистичной, бессердечной сукой, такой хочу и подохнуть?
— До свидания, — сказала я, задыхаясь, и всё не могла нащупать ручку двери. — Завтра увидимся.
А сама уже знала, что никуда я завтра не пойду и никогда мы больше не увидимся.
— Какое завтра? — сказал Олег. — Я поднимусь к тебе. Можно?
— Нельзя, — ответила я. — Ни в коем случае.
Хлопнула дверцей. Пошла к подъезду, говоря себе: «Только не оборачивайся, только не оборачивайся!».
Выберите один из вариантов продолжения
Но это было сильнее меня, я обернулась.
Перейдите к главе 4(7)
Если и был в моей никчемной жизни хоть один достойный поступок, то этот: я дошла до подъезда, так и не обернувшись.
Перейдите к главе 4(8)
Минут пять я колебался, звонить или нет. Даже «вызов» нажал, но тут же дал отбой. Не поможет мне теперь Лев Львович. Отныне я сам по себе.
Главное, страх пропал, как будто никогда не было. Вот ведь странно: когда оставалось жить три месяца — трясся, а когда смерть задышала прямо в лицо, успокоился.
Не успокоился, конечно. Нужно еще было выполнить заказ.
Весь следующий день я проторчал в интернете и на телефоне. Гуглил информацию по Фиксеру, звонил знакомому мужику из Главного управления уголовного розыска.
Лана сказала правду. Фиксер был рыбиной крупной, зубастой и такой глубоководной, что с поверхности не разглядишь. И сведения, которые Лана сообщила мне об охране Фиксера, тоже подтвердились.
Жил он на Рублевке, за двойной оградой, сплошь обвешанной электроникой. Ездил на бронированном лимузине с мигалкой, в сопровождении четверного эскорта. Никогда не вылезал из автомобиля в месте, которое может оказаться под прицелом снайпера. Ну и так далее. В общем, исключительно тяжелый пассажир. Ни один киллер за подобную работу не взялся бы — если, конечно, не камикадзе.
Ну, а я камикадзе. Лана правильно всё рассчитала.
