вместе, а потом появилась ты. А теперь еще и Джорджи, и ты считаешь, что я стою на вашем пути… Нет, это ты стоишь на моем пути, на моем и папином! Он по-прежнему любит мою маму, как и я. Он по-прежнему думает о ней и никогда не будет любить тебя так, как любил ее, никогда! Можешь делать что угодно и говорить что угодно, но он по-прежнему любит ее! Он. По-прежнему. Любит. Ее.
Роза ударила его. Стукнула ладонью по щеке. Это была слабая пощечина, и Роза сразу отдернула руку, сообразив, что делает, но Дэвид все-таки покачнулся от удара. Щека горела, глаза наполнились слезами. Он стоял, разинув рот, совершенно ошеломленный, а потом прошмыгнул мимо Розы и убежал к себе в комнату. И не оглядывался, хотя она звала его и просила прощения. Запер за собой дверь и отказался открыть ее, когда Роза стучала. Потом она ушла и больше не возвращалась.
Дэвид сидел в комнате, пока не вернулся отец. Он слышал, как Роза говорила с ним в прихожей. Голос отца становился все громче. Роза пыталась успокоить его. Послышались шаги на лестнице. Дэвид знал, что будет дальше.
Дверь в комнату чуть не слетела с петель, когда отец забарабанил по ней кулаками.
– Дэвид, открой! Открой немедленно!
Дэвид послушался; повернул ключ в замке и поспешно отступил перед ворвавшимся в комнату отцом. Лицо того побагровело от гнева. Он замахнулся, будто хотел ударить Дэвида, но передумал. Сглотнул, сделал глубокий вдох и помотал головой. Затем снова заговорил, и голос его был удивительно спокоен, что встревожило Дэвида еще больше, чем предшествующая ярость.
– Ты не имеешь права говорить с Розой подобным образом, – сказал отец. – Ты будешь относиться к ней с уважением – так же, как ко мне. Нам всем очень нелегко, но это вовсе не извиняет твое сегодняшнее поведение. Я еще не решил, что сделаю с тобой и как ты будешь наказан. Не будь уже слишком поздно, я отослал бы тебя в закрытую школу, чтобы ты понял, как тебе повезло сейчас.
Дэвид попробовал вставить слово:
– Но Роза уда…
Отец поднял руку:
– Я ничего не желаю слышать об этом. Если ты еще раз откроешь рот, тебе придется плохо. Сегодня ты останешься в этой комнате. Ты не выйдешь отсюда и завтра. Не будешь читать и не будешь играть со своими игрушками. Твоя дверь будет открыта, и, если я увижу, что ты читаешь или играешь, ей-богу, ты отведаешь ремня. Ты будешь сидеть на своей кровати и думать о том, что сказал, и о том, как ты собираешься помириться с Розой, когда тебе будет позволено вернуться в общество цивилизованных людей. Я разочаровался в тебе, Дэвид. Я воспитывал тебя в расчете на лучшее поведение. Мы оба рассчитывали на это, твоя мать и я.
На этом он удалился.
Дэвид бросился на кровать. Он не хотел плакать, но не смог сдержаться. Это было несправедливо. Он не должен был так говорить с Розой, но и она не должна была бить его. Пока лились слезы, он уловил бормотание книг на полках. Дэвид настолько привык к этому, что почти перестал замечать их шепот, как не замечаешь пение птиц или шум листвы, но сейчас бормотание становилось все громче. До него донесся запах гари, словно от зажженной спички или от искр на трамвайных проводах. Когда пришла первая судорога, он стиснул зубы, но не было никого, чтобы это засвидетельствовать. В комнате появилась огромная трещина, распоровшая материю этого мира, и за ней он увидел другую явь. Там был замок с развевающимися на зубчатых стенах знаменами. Колонны солдат маршировали через ворота. Затем этот замок исчез, и его место занял другой, окруженный поваленными деревьями. Этот был темнее первого, с расплывчатыми очертаниями, и над ним возвышалась, словно указующий в небо палец, одна высокая башня. Самое верхнее окно в башне светилось, и Дэвид почувствовал, что там кто-то есть. Кто-то чужой и знакомый одновременно. И этот кто-то взывал к нему маминым голосом. Он говорил:
– Дэвид, я не умерла. Приди и спаси меня.
* * *
Дэвид не знал, долго ли он оставался без сознания и спал ли после этого, но, когда он открыл глаза, в комнате было темно. Дэвид ощутил металлический привкус во рту и понял, что прикусил язык. Ему хотелось пойти к отцу и рассказать о приступе, но он сомневался, что тот ответит ему сочувствием. В доме стояла тишина, и Дэвид решил, что все уже спят. Луна освещала ряды книг, но они снова угомонились, если не считать редких всхрапов, доносящихся от самых неповоротливых и скучных томов. Там лежала история национального управления угольной промышленностью, заброшенная на верхнюю полку и нелюбимая, – в ней не было ничего интересного, да еще она имела отвратительную привычку очень громко храпеть, а потом оглушительно кашлять, отчего со страниц ее поднимались облачка черной пыли. Сейчас Дэвид слышал ее кашель, но он знал, что некоторые из самых старых книг страдают бессонницей. Именно те, в которых жили любимые им загадочные и мрачные волшебные истории. Он чувствовал, что они ждут, когда произойдет некое событие, хотя не знал, какое именно. Дэвид был уверен, что ему снился сон, хотя не мог точно припомнить смысл этого сновидения. Несомненно, сон не был приятным, но от него остались лишь ощущение тревоги и жгучая боль в левой ладони, словно ее хлестнули ядовитым плющом. Подобное жжение он чувствовал и на щеке, будто что-то противное коснулось его, пока Дэвид пребывал в другом мире.
Он уснул одетым, поэтому вылез из постели, разделся в темноте и натянул пижаму. Потом вернулся в кровать и принялся ворочаться на подушке то так, то эдак, пытаясь устроиться поудобнее, но сон не шел. Лежа с закрытыми глазами, Дэвид понял, что окно открыто. Он не любил, когда оно было открыто. Насекомые попадали сюда даже при закрытом окне, и меньше всего на свете Дэвид хотел, чтобы, пока он спит, к нему в комнату снова явилась сорока.
Дэвид вылез из постели и осторожно приблизился к окну. Что-то обвилось вокруг его ступни, и он в ужасе отдернул ногу. Это был усик плюща. Его побеги пробились сквозь стену, и зеленые щупальца потянулись по шкафу, по ковру и комоду. Дэвид говорил о плюще мистеру Бриггсу. Садовник обещал взять лестницу и подрезать плющ снаружи, но еще не успел. Дэвиду не нравилось дотрагиваться до плюща. Растение казалось живым и словно захватывало комнату Дэвида.
Он отыскал
