Я так и сделал, и внутри проспект оказался похожим на обычную рекламную брошюру: картинки и текст, только здесь речь шла не о Париже, Риме или Багамах, а о некоей «Верне». Качество печати было превосходным, особенно поражали фотографии. Вы когда-нибудь видели цветные объемные открытки? Тут было примерно то же самое, только лучше, гораздо лучше. На одном снимке была покрытая росой трава, и она действительно выглядела влажной. На другом был ствол дерева, точно выступающий из страницы, видный до мельчайших деталей, и странно было касаться его и чувствовать под рукой гладкую бумагу, а не шероховатую поверхность коры. Крохотные человеческие лица на третьем снимке, казалось, вот-вот заговорят: их губы были влажными и живыми, глаза блестели, кожа была совсем как настоящая; вы смотрели на них и удивлялись, почему они не двигаются и не разговаривают.
Я внимательно рассмотрел большую иллюстрацию, занимающую верхнюю часть целого разворота. Это был как бы вид с вершины холма: у ваших ног начинался спуск в долину, а там, вдали — снова подъем. Склоны обоих холмов были покрыты лесом, цвета были чудесными, очень естественными, — здесь высились тысячи великолепных зеленых деревьев, и вам сразу становилось ясно, что этот лес девственный, почти нетронутый. Далеко внизу, по дну долины, бежала речка, отражающая небесную голубизну; в иных местах, где поток разбивался о крупные валуны, белела пена, и вам снова казалось, что стоит вглядеться в изображение повнимательней, и вы увидите, как вода бежит и сверкает на солнце. На полянах у реки стояли крытые дранкой дома — одни из бревен, другие из кирпича или глины. Под иллюстрацией было всего одно слово: «Колония».
— Приятно полистать такую штучку, — сказал человек за стойкой, кивая на проспект в моих руках. — Оживляет рутину. Славный уголок, не правда ли?
Я молча кивнул и снова перевел глаза на картинку, потому что она говорила даже больше, чем было видно с первого взгляда. Не знаю, в чем тут был секрет, но при виде этой лесной долины вы начинали понимать, что примерно так выглядела когда-то еще не обжитая Америка. И вы понимали, что это лишь часть огромной страны, покрытой незагаженными, нетронутыми лесами, где чист каждый ручей; вы видели, какими были те жители Кентукки, Висконсина и старого Северо-Запада, последний из которых умер больше сотни лет назад. И вы чувствовали, что, если бы вам удалось вдохнуть этот воздух, он наполнил бы ваши легкие такой свежестью, какой на Земле не знают вот уже лет сто пятьдесят.
Под этой картинкой была другая, изображающая шесть-восемь человек на пляже: на берегу озера или, может быть, той самой реки в долине. У самой кромки воды возились двое ребятишек, а передний план был занят взрослыми, полукругом расположившимися на желтом песке: кто-то сидел, а кто-то встал на колени или опустился на корточки. Они вели беседу, несколько человек курили, и почти у всех были наполовину опорожненные чашки с кофе; ярко светило солнце, и вы понимали, что дело происходит утром, сразу после завтрака, когда воздух особенно свеж и ароматен. Люди улыбались, одна женщина говорила, остальные слушали. Один мужчина, сидевший на корточках, приподнялся, чтобы кинуть в воду камешек.
Вам становилось понятно вот что: они собрались на этом пляже минут на двадцать-тридцать, прежде чем пойти на работу, и вы знали, что они друзья и что они встречаются здесь каждый день. Вы знали — говорю вам, знали, — что все они любят свою работу, какой бы она ни была; что там их не торопят и не подгоняют. И еще… да, в общем, пожалуй, и все; вы просто знали, что каждый день после завтрака эти семьи проводят с полчаса за неспешными разговорами — здесь, на утреннем солнце, на этом прекрасном пляже.
Я никогда раньше не видел таких лиц, как у них. Однако на этой картинке были люди с самыми обыкновенными чертами — приятными, более или менее знакомого типа. Одни были помоложе, лет двадцати с лишним; другим было за тридцать; а одной паре я дал бы лет пятьдесят. Но на лицах молодых не было ни единой морщинки, и я подумал, что они родились здесь и что в этом месте никто не ведает ни тревог, ни страхов. У других, постарше, были морщины на лбу, складки у рта, но вы чувствовали, что их морщины больше не углубляются, что это зажившие и не причиняющие беспокойства шрамы. А лица пожилых выражали нечто вроде глубокого и постоянного облегчения. И ни на одном из этих лиц не было и намека на душевную смуту; эти люди были счастливы. Мало того — вы понимали, что они были счастливы и раньше, много-много дней подряд, и всегда будут счастливы, и знают это.
Мне захотелось быть одним из них. Откуда-то из глубины души поднялось отчаянное желание оказаться там — на этом пляже, после завтрака, с этими людьми солнечным утром, — и я едва смог подавить его. Я посмотрел на человека за стойкой и с трудом улыбнулся.
— Это очень… любопытно.
— Да. — Он улыбнулся мне в ответ, потом недоверчиво покачал головой. — Некоторые из наших клиентов приходили в такой восторг, что буквально не могли больше говорить ни о чем другом. — Он засмеялся. — Начинали расспрашивать о ценах, о подробностях, обо всем на свете.
Я кивнул, показывая, что понимаю этих клиентов и согласен с ними.
— И, наверное, вдобавок к этому вы сочинили целую историю? — Я глянул на проспект, который держал в руках.
— О да. Что вы хотели бы узнать?
— Эти люди, — осторожно сказал я и дотронулся до иллюстрации с компанией на пляже. — Чем они занимаются?
— Работают, как и все. — Он достал из кармана трубку. — Живут и делают то, что им по душе. Кое-кто учится. Согласно тому, что мы придумали, — добавил он и улыбнулся, — там имеется замечательная библиотека. Одни из тамошних жителей фермеры, другие писатели, третьи заняты каким-нибудь ремеслом. У большинства есть дети, ну и… словом, они делают то, что им по-настоящему нравится.
— А если такого занятия вовсе нет?
Он покачал головой.
— Оно есть для каждого — то, что ему нравится по-настоящему. Просто здесь редко хватает времени на успешные поиски. — Он вынул кисет с табаком и, облокотившись на стойку, стал набивать трубку — его глаза вровень с моими, — серьезно глядя на меня. — Жизнь там простая и честная. Она немного похожа на жизнь первых поселенцев в этой стране, но без непосильного труда, от которого умирали молодыми. Там есть электричество. Есть стиральные машины, пылесосы, водопровод, современные душевые и современная медицина, очень хорошего уровня. Но нет радио, телевидения, телефонов и автомобилей. Расстояния там невелики, и люди живут и трудятся в небольших коммунах. Они сами обеспечивают себя почти всем необходимым. Каждый мужчина сам строит себе дом, а соседи ему помогают. Все сами выбирают себе развлечения, и их вполне хватает, но нет развлечений платных — ничего такого, что требовало бы покупки билетов. Они танцуют, играют в карты, женятся, крестят детей, отмечают дни рождения и устраивают праздники урожая. Там есть плавание и другие виды спорта. Есть дружеские беседы — долгие, с шутками и смехом. Люди часто ходят друг к другу в гости и едят за одним столом, и ни у кого не пропадает даром ни одного дня. Там нет никакого давления — ни экономического, ни социального, — и жизнь таит в себе мало угроз. Всех мужчин, женщин и ребят можно назвать счастливыми. — Он помедлил и улыбнулся. — Разумеется, я цитирую текст нашей шуточной брошюрки, — он кивнул на проспект.
— Разумеется, — пробормотал я и снова посмотрел в проспект, перевернув страницу.
«Дома в Колонии» — гласил новый заголовок; и действительно, на десятке иллюстраций были показаны изнутри те самые хижины, которые я видел на первой картинке, или очень на них похожие. Здесь были гостиные, кухни, кабинеты, внутренние дворики. Многие дома казались обставленными в раннеамериканском стиле, только это выглядело… натурально, что ли, как будто все эти кресла-качалки, шкафы и ковры были изготовлены самими жильцами, которые делали их неторопливо и с любовью. Кое-где обстановка была более современной; в интерьере одной из комнат ощущался явный восточный колорит.
Но все они обладали одной общей чертой, которая бросалась в глаза: рассматривая эти комнаты, вы понимали, что они являются домом, настоящим домом для тех, кто в них живет. На стене одной из гостиных, над камином, висело вышитое от руки изречение: «Нет ничего милее родного очага». И эта фраза не казалась шуткой, не выглядела неуместной или выуженной из далекого прошлого. Эти слова были реальными, они просто отражали действительный факт и истинное чувство.
— Кто вы? — Я оторвал взгляд от проспекта и посмотрел в глаза человеку за стойкой.
Он зажег спичку и не торопясь раскурил трубку, искоса посматривая на меня.
— Там написано, — сказал он наконец. — На последней странице. Мы — я имею в виду народ Верны, ее коренных жителей — такие же люди, как и вы. Так же, как и на вашей планете, на Верне много воздуха, солнца, земли и воды. И климат похожий. Поэтому и жизнь возникла там примерно так же, как здесь, только раньше; поэтому и мы похожи на вас. Есть небольшие анатомические отличия, но ничего существенного. Мы с удовольствием читаем ваших писателей: Джеймса Тербера, Джона Клейтона, Рабле, Аллена Марпла, Хемингуэя, Гриммов, Марка Твена, Алана Нельсона. Нам нравится ваш шоколад — у нас его нет — и многое из вашей музыки. Вам тоже понравилось бы многое из того, что есть у нас. Однако наш образ мыслей, а также главные цели и направления нашего исторического развития совсем не похожи на ваши. — Он улыбнулся и выпустил клуб дыма. — Ничего себе сказочка, а?
