Ознакомительная версия.
– Ог-ог-огонь? – простучал он зубами.
– Прости, я бросил.
– Умный м-мужик. Пр-пр-проживешь дольше.
– Гарантии нет.
– Нет, ясный пень. Ты м-м-можешь завтра упасть на улице п-под колеса автомобиля.
Я кивнул:
– Кто снаружи?
– У тебя лоб вс-вспотел вроде, Улав. Жарко или стресс?
– Отвечай.
– И что мне будет за эту и-и-информацию, а?
– Десять миллионов крон, не облагаемых налогом. Или огонь для сигареты. Тебе выбирать.
Пине рассмеялся, потом закашлялся:
– Только русский. Но думаю, он хорош. Профессиональный военный или вроде того. Не знаю, он не очень разговорчив, бедняга.
– Вооружен?
– Да, еще бы.
– Что это значит? Автоматом каким-нибудь?
– Так как насчет спички?
– Это подождет, Пине.
– Немного сострадания в последний миг, Улав. – Он харкнул кровью на мою белую рубашку. – Тогда будешь лучше спать, это точно.
– И ты стал лучше спать, когда заставил глухонемую девушку работать проституткой, чтобы вернуть долг своего парня?
Пине моргал. Его взгляд был настолько ясен, как будто он испытал большое облегчение.
– А, та девушка, – тихо произнес он.
– Да, та девушка, – сказал я.
– Но ты неправильно по-по-понял ситуацию, Улав.
– Вот как?
– Да. Это она пришла ко мне. Это она захотела выплатить его долг.
– Она?
Пине кивнул. Казалось, он почти полностью пришел в себя.
– На самом деле я отказал ей. Я хочу сказать, она ведь не красавица, да и кто захочет платить за девчонку, которая не слышит, чего ты от нее хочешь? Я согласился только потому, что она настаивала. Но это же понятно: раз уж она решила взять на себя долг, значит он ее. Или не так?
Я не ответил. У меня не было ответа. Черт. Кто-то сочинил историю, а ведь моя была намного лучше.
– Датчанин! – крикнул я по направлению к лестнице. – У тебя есть огонь?
Не сводя глаз с лестницы, он переложил пистолет в левую руку, а правой рукой достал зажигалку. Мы, люди, рабы привычек. Он бросил ее мне. Я поймал ее в воздухе. Грубый чиркающий звук. Я поднес желтое пламя к сигарете и подождал, когда оно втянется в табак, но оно не колыхалось. Я подождал немного, потом поднял большой палец, зажигалка отключилась, пламя исчезло.
Я огляделся. Кровь и стоны. Каждый был занят своим делом. Кроме Кляйна, который был занят моим. Я поймал его взгляд.
– Ты пойдешь первым, – сказал я.
– Чего?
– Ты первым пойдешь вверх по лестнице.
– С чего это?
– А какого ответа ты ждешь? Потому что у тебя обрез?
– Можешь его взять.
– Не поэтому. А потому что я сказал, что ты пойдешь первым. Я не хочу, чтобы ты находился позади меня.
– Какого черта. Ты что, мне не доверяешь?
– Я тебе доверяю, и поэтому ты пойдешь первым. – Я даже не пытался сделать вид, что направляю пистолет не на него. – Датчанин! Подвинься, Кляйн выходит.
Кляйн долго не отводил от меня глаз.
– Я тебе это припомню, Юхансен.
Он сбросил обувь, быстро вышел на лестницу и, пригнувшись, стал в полутьме пробираться вверх по каменным ступенькам.
Мы смотрели ему вслед. Мы увидели, как он остановился и резким движением выпрямился, и его голова на мгновение высунулась над последней ступенькой лестницы и снова опустилась. Он точно никого не увидел, потому что выпрямился и стал подниматься выше, держа обрез двумя руками на уровне груди, как какой-нибудь гитарист из Армии спасения. Он остановился на последней ступени лестницы, повернулся к нам и подал знак подниматься.
Я остановил Датчанина.
– Погоди немного, – прошептал я и сосчитал до двух.
Звук выстрела раздался на полутора.
Пуля попала в Кляйна и подбросила его над краем лестницы.
Он упал на середину лестницы и поехал к нам. Он был таким мертвым, что ни один мускул его тела не был напряжен, он стекал вниз благодаря силе притяжения, как дрожащий кусок свежей говяжьей вырезки.
– Это ж надо… – прошептал Датчанин, глядя на труп у своих ног.
– Эй! – крикнул я. Мой возглас заметался от стенки к стенке, как будто на него ответили. – Your boss is dead! Job is over! Go back to Russia! No one is gonna pay for any more work here today![4]
Я подождал. Потом прошептал Датчанину, чтобы он поискал ключи от машины Пине. Он принес их, и я забросил связку на самый верх лестницы, так что они скрылись из виду.
– We are not coming out until we hear the car leaving![5] – прокричал я.
Я ждал.
Тогда раздался ответ на ломаном английском:
– I don’t know boss is dead. Maybe prisoner. Give me boss, I will leave and you will live[6].
– He is very dead! Come down and see![7]
– Ha ha. I want my boss come with me[8].
Я посмотрел на Датчанина.
– Что дальше? – прошептал он, как будто эта фразочка стала у нас чертовым припевом.
– Мы отрежем голову, – сказал я.
– Что?
– Пойди и отрежь голову Хоффманна. У Пине есть нож с зазубринами.
– Э-э… А какого Хоффманна?
Он что, спятил?
– Даниэля. Его голова – наш проходной билет, понял?
Я видел, что он не понял. Но он сделал то, что я велел.
Я стоял в дверях, следил за лестницей и слушал тихий разговор в помещении за моей спиной. Можно подумать, все успокоилось. Я решил попытаться понять, о чем я думаю. Как обычно в стрессовых ситуациях, в голову лезли какие-то безумные и бесполезные вещи. Как, например, наблюдение, что при съезде вниз по лестнице пиджак Кляйна так вывернулся, что на подкладке показалась бирка фирмы по прокату костюмов. Теперь в пиджаке было столько дыр, что его, скорее всего, не примут обратно. Или что, во всяком случае, у Хоффманна, Пине и Кляйна не будет проблем с логистикой: они уже в церкви и для каждого из них здесь имеется свободный гроб. Что мне дали места в самолете перед крылом, место у окна предназначалось Корине, чтобы она могла увидеть Париж, когда самолет будет садиться. Ну и еще пара полезных мыслей. Что сейчас делает парень с нашей машиной? По-прежнему ждет нас на дороге, ведущей к церкви? Если он слышал выстрелы, то понял, что последние были произведены из автоматического оружия, которого не было в нашем арсенале. Если последние выстрелы, которые ты услышал, произведены врагом, это всегда плохо. Ему были отданы четкие распоряжения, но сумеет ли он сохранить голову холодной? Слышал ли еще кто-нибудь выстрелы? Где сейчас находился могильщик? Наша работа заняла очень много времени, – сколько времени осталось до того, как нам придется убираться отсюда?
Датчанин подошел к выходу на лестницу. Он был бледным. Но все же не таким бледным, как кожа у краешка волос головы, болтавшейся у него в руке. Я убедился, что это правильный Хоффманн, и велел Датчанину забросить голову на верх лестницы.
Датчанин намотал волосы головы на руку, разбежался, махнул рукой вдоль туловища, как при игре в боулинг, и бросил. Голова с развевающимися волосами взлетела вверх, но под очень острым углом, и поэтому, ударившись о потолок, свалилась обратно на ступеньки и, подпрыгивая, прикатилась вниз. При этом она издавала странные щелчки, похожие на звук трескающейся скорлупы сваренного вкрутую яйца.
– Надо просто прицелиться получше, – пробормотал Датчанин, снова схватил голову, поставил ноги вместе, закрыл глаза, чтобы сосредоточиться, и сделал два глубоких вдоха.
Я понял, что вот-вот сойду с ума, когда чуть не расхохотался, глядя на него. Потом он открыл глаза, сделал два шага вперед, махнул рукой, отпустил. Человеческий череп весом четыре с половиной килограмма по красивой изогнутой траектории долетел до конца лестницы, упал на пол и покатился по коридору.
Датчанин повернулся ко мне и победно улыбнулся, но, как ни странно, ничего не сказал.
Мы ждали. И снова ждали.
Потом мы услышали, как заводится машина. Шум двигателя. Жуткий кашель мотора. Задний ход. Снова кашель. Слишком большое количество оборотов для первой передачи. Водитель, плохо знающий машину, уехал.
Я посмотрел на Датчанина. Он надул щеки, выдохнул воздух и замахал правой рукой, как будто дотронулся до чего-то горячего.
Я слушал. Слушал внимательно. Казалось, я почувствовал их раньше, чем услышал. Полицейские сирены. Их вой далеко разносился в холодном воздухе, поэтому, скорее всего, они приедут не очень быстро.
Я оглянулся. Бабушка обнимала внучку. Невозможно было понять, дышит ли девочка, но, судя по цвету лица, крови в ней оставалось мало. Сейчас мне надо было попытаться не думать об этом. Я запомнил все помещение, перед тем как его покинуть. Семья, смерть, кровь. Все это напомнило мне одну картинку. Три гиены и зебра со вспоротым брюхом.
Неправда, будто я не помню, что говорил ей в метро. Не помню, говорил ли я, что не помню этого, или только собирался сказать. Но я все помню. Я говорил, что люблю ее. Просто чтобы ощутить, что происходит, когда говоришь такие слова другому человеку. Это как стрелять по мишеням в форме человеческого тела. Конечно, это не одно и то же, но это отличается от стрельбы по обычным круглым мишеням. Я говорил не всерьез, как не всерьез убивал нарисованных на мишенях людей. Это была тренировка. Привыкание. Возможно, в один прекрасный день я встречу женщину, которую полюблю и которая полюбит меня, и тогда будет неплохо, если слова не застрянут у меня в горле. Я ведь еще не сказал Корине, что люблю ее. Не громко, а так, душевно, без возможности взять свои слова назад, забыв обо всем и позволив отзвуку признания наполнить комнату, накачать тишину до таких размеров, что она выдавит стены наружу. Я говорил эти слова только Марии в месте, где сходились рельсы. Или расходились. Но мысль о том, что скоро я скажу эти слова Корине, заставляла мое сердце биться с бешеной скоростью. Скажу ли я это сегодня вечером? Или в самолете по дороге в Париж? Или в гостинице в Париже? Может быть, за ужином? Да, это будет просто замечательно.
Ознакомительная версия.
