канули с концами, избавив всех от забот.
— Имбецилы, значит.
— Ну да, полные додики. Бен ни читать, ни писать не умел. С плугом кое-как обращался, ну и Мэри могла курице шею свернуть — вот и весь набор умений. Ну и куда с такой тупостью податься? Куда они в итоге исчезли-то — вот тоже вопрос!
— Наверное, просто умерли в какой-нибудь ночлежке.
— Ну да, это похоже на правду. — Рафферти оттолкнул пустой стакан. Губы его расползлись в хитрой улыбочке выпивохи, и он выписал указательным пальцем некую магическую загогулину в воздухе перед собой. — Но может, с ними иначе вышло?
— И как же?
— А просто. Может, они взяли и ушли жить в те пещеры, как дикарям и подобает. И позабыли о всем прочем обществе с концами. Жрали рыбу и коренья, целыми днями слушали вопли чаек и завывания ветра… больше никогда не выходя.
— Ну ты даешь, Рафферти.
Я почувствовал, как по загривку прополз легкий холодок от его слов. А он глянул на меня — и улыбка у него стала еще более уклончивой и ироничной, как у полицейского в морге, стягивающего покрывало с очередного покойника.
— Тот доктор, — протянул он, — слышал ли он когда-нибудь лай собак?
Несколько дней спустя я решил, что чувство юмора Рафферти сделалось уж совсем гротескным, почти абсурдным.
Может, причиной тому стали ранние пташки-туристы, привлеченные к нам хорошей погодой, — люди, сотканные из денежных излишков и плохих манер. Те, в которых ты, с одной стороны, нуждаешься, а с другой — от одного вида этих с жиру бесящихся типов, которые, наплевав на квоты, рыбачат сетью и сосут вино прямо на улице из картонок, тебе делается дурно. Такой народец способен расшевелить в любом горького циника, сдается мне.
В тот же самый день Рафферти стравил мне байку о женщине, подавшей в суд на итальянского производителя соуса для спагетти с требованием возместить ей моральный ущерб — якобы, откупорив банку маринары, она нашла внутри чей-то палец в ошметке резиновой перчатки, указывающий точно на нее.
Следующим днем у него обнаружилась еще историйка, на этот раз — откуда-то с газетных страниц. На мясокомбинате на юге Чикаго в свинарнике нашли труп ночного сторожа, частично обглоданный хряками. Их там была добрая сотня, так что от лица и живота того мужика мало что осталось. Но вот что настораживало — обнаружили труп голым; вся его одежда была аккуратно развешена на ближайшей перегородке.
Рафферти позволил себе пару тошнотворных шпилек — не сказать, чтобы по сильно неочевидному в данном случае поводу, — и я подумал, что он в последнее время какой-то странный стал.
Но возможно, дело и не совсем в нем было.
Порой мне кажется, что на определенную перемену атмосферы реагирует — пусть по-своему — каждый; от этого просто не отвертеться. Пояснить свой взгляд на эту вещь глубже я не смогу. Иногда реакция очевидна и энергична, совсем как в год убийства Кеннеди; иногда — довольно скромна, как при победе региональной футбольной команды. Иногда она накатывает волнами, возвращается снова и снова — и ее приноравливаешься не замечать. Может, на Дэд-Ривер как раз пошла волна.
Собственно, вот почему я был склонен думать, что дело не только в моем друге Джордже Рафферти: достаточно было взглянуть на меня.
Эти магазинные кражи и прочие учиненные нами глупости, происшествие со Стивеном, угнанная тачка — прибившись к новой пестрой компании, с поистине деструктивной тягой, слепо, я шел у четверки новых знакомцев на поводу. На все, что они вытворяли, — смотрел сквозь пальцы.
На городской площади стояла статуя всадника, солдата времен Революции. В одну ночь мы выкрасили яйца коня в красный цвет, в другую — в синий.
Однажды днем мы сидели на пляже; Кейси плавала — вода потеплела, но все еще оставалась слишком стылой по моим меркам, — а Стива не было, он до сих пор возился с поврежденной рукой дома, так что на песке сидели только я и Кимберли. Разговор сам собой зашел о происшествии со Стивом — о казусе, как повадились мы его уклончиво называть. Скучная довольно-таки болтовня: когда снимут швы, когда он сможет нормально сгибать руку, все в таком духе. Мы вспоминали, как это было в тот день, ни разу не приблизившись к сути дела, не уточняя, почему так поступила Кейси. Этот насущный вопрос мы обходили стороной.
Но я думаю, это навело Ким на мысль о другой истории, которую я упомяну здесь, — она-то имеет отношение к загадочным переменам атмосферы в Дэд-Ривер, повлекшим за собой преображения и в здешних людях.
Ким сказала, что тогда была еще совсем маленькой, по соседству с ней жила семья с дочкой-подростком — единственным ребенком. Девушка та не отличалась ни красотой, ни умом, обычная такая до зевоты, разве что слегка недружелюбная и всегда угрюмая.
Как бы то ни было, на день рождения — семнадцатый — родители подарили ей два подарка: машину и щенка добермана. Вероятно, сказала Ким, девушка была непопулярна в школе, и один презент — машина — должен был повысить ее статус в обществе, в то время как другой — утешить ее, если первый не сработает как надо.
И девочка взаправду сильно полюбила щенка.
Оба ее родителя работали, поэтому собака большую часть дня торчала дома одна, и Ким помнила, как машина хозяйки щенка с ревом въезжала на подъездную дорожку каждый день в половине четвертого и как ее соседка торопилась вверх по ступенькам, пока собака громко лаяла и царапалась в сетчатую дверь. Вскорости за этим следовали визги, объятия и лобзания, которые даже в детстве Ким находила довольно-таки противными. Огромный «щенок»-добер нарезал дикие круги вокруг дома, порой заскакивая и на ту территорию, что номинально принадлежала семье Ким — и так каждый день.
Но однажды произошло по-другому.
Девочка подъехала к дому, и не последовало ни лая, ни царапанья в дверь. Просто тишина. Ким, как обычно, играла во дворе и заметила, что что-то не так. К тому времени все уже привыкли к собаке, так что она просто спокойно наблюдала. Девушка вошла внутрь.
Через пару минут соседка выбежала со щенком на руках и очертя голову помчалась к машине. Уложив собаку на задние сиденья, она прыгнула за руль и на всех газах рванула с места. Только это и произошло на глазах Ким — об остальном она узнала позже, из третьих рук.
Когда девочка вернулась домой, щенок-добер лежал на кухне и задыхался. Что-то застряло у него в горле, так
