– Сколько вам было лет тогда?
– Десять, когда я покинул Кандагар и в течение пяти лет был учеником Иэна Дональда Маккензи, эсквайра.
– Должно быть, учеником вы оказались хорошим, – предположил я.
– Наверно, так оно и было, – сказал он задумчиво. – Безусловно, эсквайр Маккензи был очень хорошим учителем. С тех пор, как мы с ним расстались, мне не раз приходилось слышать, что шотландцы славятся мрачностью и суровостью. Люди говорили, что шотландцы – пессимисты, предпочитающие прогуливаться по теневой стороне освещённой солнцем улицы. Полагаю, если тут и есть доля истины, это вовсе не значит, что люди из Шотландии находят тёмную сторону вещей очень смешной. Мой эсквайр Маккензи был человеком, глаза которого всегда смеялись, даже когда он был весьма суров со мной. Каждый раз, думая о нём, я вспоминаю эти весёлые искорки в его глазах. И ему очень нравилось в Кветте: он любил горы и холодный воздух зимой. Казалось, его толстые сильные ноги словно созданы, чтобы взбираться по горным тропам, и не было такой недели, чтобы он не бродил по холмам. Нередко я единственный составлял ему компанию. Он был счастливым человеком, умевшим смеяться, и великим учителем.
– А что случилось, когда курс обучения закончился? – спросил я. – Вы вернулись в Кандагар?
– Да, но то не было радостное возвращение, о чём так мечтал мой отец. Дело в том, что через день после того, как мой дорогой эсквайр Маккензи покинул Кветту, я убил человека на базаре, рядом со складом, принадлежавшим моему дяде.
– Вам тогда было пятнадцать?
– В пятнадцать лет я в первый раз убил человека.
Он погрузился в молчание, а я получил возможность взвесить и оценить эту фразу… В первый раз…
– Случившееся не имело какой-то реальной причины – игра случая: драка, возникшая без всякого повода. Человек бил ребёнка – собственного ребёнка, – и мне не следовало вмешиваться. Но он колотил его очень жестоко, и я не смог вынести этого зрелища. Преисполненный ощущения собственной значимости – ведь я был сыном главы деревенского клана и племянником одного из самых преуспевающих купцов в Кветте – я приказал человеку прекратить избиение. Немудрено, что он обиделся. Возникла перебранка, которая вылилась в драку. И вот он уже мёртв: грудь его пронзил принадлежащий ему кинжал, которым он пытался заколоть меня.
– Это была самооборона.
– Да. И свидетелей оказалось немало. Это случилось в главном базарном ряду. Мой дядя, весьма влиятельный в те времена человек, заступился за меня перед властями, и мне, в конце концов, разрешили вернуться в Кандагар. К несчастью, семья человека, которого я убил, отказалась принять от моего дяди выкуп и отправила в Кандагар двух человек, чтобы разыскать меня. Получив предупреждение от дяди, я решил нанести удар первым и убил их обоих, застрелив из старого дядиного ружья.
На какое-то время он вновь замолчал, устремив взгляд на пол под ногами. Из дальнего конца лагеря доносились слабые приглушённые звуки музыки. Центральный внутренний двор, на который выходили окнами многочисленные комнаты, был больше, чем в бомбейском доме Кадера, но менее обустроенный. Из ближних комнат слышалось негромкое бормотание, похожее на журчание воды, время от времени барабанной дробью взрывался смех. Из соседней комнаты, где жил Халед Ансари, раздавалось ни с чем не сравнимое клацанье АК-74, автомата Калашникова, когда у него взводят курок и ставят на предохранитель после чистки.
– Кровная вражда, начавшаяся после этих смертей, и попытки меня убить разрушили обе семьи, – без видимых эмоций подвёл итог сказанному Кадер. Вид у него был мрачный: он говорил и, казалось, жизненная сила незаметно вытекает из его опущенных долу глаз. – Двое убитых с их стороны, один с нашей. Потом двое у нас, один у них. Мой отец много раз пытался положить конец вражде, но это было невозможно. Словно демон овладел мужчинами: каждый из них как будто обезумел, охваченный жаждой убийства. Я хотел покинуть дом, поскольку стал причиной этой междоусобицы, но отец не отпускал меня, а я не мог ему противиться. Вражда и смерти не прекращались долгие годы. Я потерял двух братьев, были убиты оба моих дяди – братья отца. Когда же отец подвергся нападению, был тяжело ранен и поэтому не мог мне помешать, я распорядился, чтобы родственники распустили слух, что меня уже нет в живых. И я покинул родной дом. Через некоторое время кровавая междоусобица прекратилась, между двумя семьями воцарился мир. Но я теперь мёртв для моих близких: ведь я поклялся матери, что не вернусь никогда.
Прохладный лёгкий ветерок, дувший весь вечер в окно с металлическими рамами, внезапно стал холодным. Я встал, чтобы закрыть окно, потом налил из глиняного кувшина, стоявшего на тумбочке, воды в стакан и передал его Кадеру. Он прошептал молитву, выпил воду и вернул мне стакан. Снова налив в него воды, я сел на табурет, чтобы неспешно выпить её маленькими глотками. Я молчал, опасаясь, что если задам неправильный вопрос или сделаю неуместное замечание, Кадер вообще перестанет со мной разговаривать и покинет комнату. Он был спокоен, вёл себя совершенно непринуждённо, но сияющие лучики смеха ушли из его глаз. Для него была абсолютно не характерна и даже вызывала беспокойство та откровенность, с которой он рассказывал о своей жизни. Он мог часами беседовать со мной о Коране, или жизни пророка Магомета, или о научном, рациональном обосновании своей философии морали, но никогда не рассказывал мне или кому-то другому столько о себе. Молчание затягивалось. Я смотрел на его худое выразительное лицо, стараясь контролировать даже звук своего дыхания, чтобы не побеспокоить его.
Мы оба были облачены в стандартное афганское одеяние – длинную свободную рубаху и штаны с широким поясом. Его одежда была светлого блёкло-зелёного цвета, моя – бело-голубого. Оба носили кожаные сандалии вместо домашних тапочек. Хотя я был массивнее и шире в груди, чем Кадербхай, мы имели приблизительно одинаковый рост и ширину плеч. Его коротко остриженные волосы и борода были серебристо-белыми, мои короткие волосы – светлыми. Кожа моя загорела настолько, что была того же естественного коричневого цвета скорлупы миндального ореха, что и у Кадера. Нас можно было бы принять за отца и сына, если бы не разного цвета глаза – голубовато-серые, как небо, у меня и золотистые, как речной песок, у него.
– Как вы попали из Кандагара в Бомбей, в мафию? – наконец спросил я, опасаясь, что скорее продолжительное молчание, чем мои вопросы, заставят его уйти.
Он повернулся ко мне, лицо его озарилось ослепительной улыбкой: то была новая, мягкая, бесхитростная улыбка, которую мне никогда раньше не доводилось видеть, разговаривая с ним.
– Покинув свой дом в Кандагаре, я оказался в Бомбее, совершив путешествие через Пакистан и Индию. Как и миллионы других, повторяю, миллионы других, я надеялся нажить состояние в городе героев индийских фильмов. Сначала жил в трущобе, похожей на ту, что у Центра мировой торговли и принадлежит сейчас мне. Каждый день практиковался в хинди и быстро выучил язык. Спустя некоторое время я заметил, что люди делают деньги, покупая билеты в кино на популярные картины и потом с выгодой их продавая, когда кинотеатры вывешивают объявление: «Все билеты проданы». Я решил потратить те небольшие деньги, что удалось скопить, на покупку билетов на самую популярную в Бомбее картину. Я стоял у кинотеатра, когда объявили, что билеты закончились, и тогда продал свои с большой выгодой.
– Снятие скальпов при помощи билетов, – сказал я. – Так мы это называем. Это серьёзный бизнес на чёрном рынке во время самых популярных в моей стране футбольных матчей.
– Да. Я получил хорошую прибыль за первую неделю работы. Начал уже подумывать о переезде в приличную квартиру, о самой лучшей одежде, даже о машине. Но однажды вечером стою с билетами около кинотеатра, и тут ко мне подходят два здоровых парня, показывают оружие – кинжал и нож для разделки мяса – и требуют, чтобы я шёл с ними.
– Местные бандиты – гунды, – рассмеялся я.
– Да, гунды, – повторил он за мной, тоже смеясь.
Для тех, кто знал его доном Абдель Кадер Ханом, повелителем преступного мира Бомбея, было уморительно смешно представить его робким восемнадцатилетним мальчишкой, конвоируемым двумя уличными хулиганами.
– Они отвели меня к Чота Гулабу, Маленькой Розе. Он получил такое прозвище за отметину на щеке от пули, которая прошла через его лицо, сломав большую часть зубов и оставив шрам, который, сжимаясь, напоминал розу. В то время он контролировал всю эту территорию и хотел взглянуть на наглого мальца, вторгшегося в его владения, прежде чем избить его до смерти в назидание другим… Он был взбешён. «Как ты смеешь продавать билеты на моей территории? – спросил он на смеси хинди и английского; то был скверный английский, но, говоря на нём, он хотел запугать меня, словно я предстал перед судом. – Знаешь ли ты скольких я убил, скольких мне пришлось убить, сколько отличных парней я потерял, чтобы получить контроль над чёрным рынком билетов во все кинотеатры этой части города?» Должен признаться, я был в ужасе: думал, жить мне осталось каких-нибудь несколько минут. Поэтому отбросил все предосторожности и сказал ему без обиняков на английском, куда лучшем, чем у него: «Тогда тебе придётся устранить ещё одну помеху, Гулабджи, потому что у меня нет иного способа заработать деньги, как нет и семьи – так что мне нечего терять. Если, конечно, у тебя не найдётся какая-нибудь приличная работёнка для преданного и находчивого молодого человека». Он громко рассмеялся, сказал, что я молодец, и спросил, где я научился так хорошо говорить по-английски. Когда же я рассказал ему свою историю, он тут же предложил мне работу. Потом, широко открыв рот, показал свои выбитые зубы и золотые протезы на их месте. Заглянуть в рот Чота Гулабу считалось среди его приближённых великой честью, некоторые из его гунд даже воспылали ко мне ревностью за то, что я удостоился такого близкого знакомства с этим знаменитым ртом при первой же встрече. Гулабу я понравился и стал для него чем-то вроде его бомбейского сына, но после первого же нашего рукопожатия у меня появились враги… Я стал бойцом, утверждая кулаками и клинком, топором и молотком власть Чота Гулаба на его территории. То были плохие дни, совет мафии ещё не действовал, драться приходилось и днём, и ночью. Через некоторое время меня сильно невзлюбил один из людей Гулабджи. Обиженный моей близостью к нему, он нашёл повод затеять со мной драку. И я убил его. Тогда на меня напал его лучший друг. Пришлось убить и его. А потом я убил человека по приказу Чота Гулаба. И ещё, и ещё одного.
