Человек приблизился к Кадербхаю на расстояние вытянутой руки и остановился. Он держался властно и явно привык ко всеобщему уважению. По существу, это был один из немногих известных мне людей, почитаемых в той же мере, что и Абдель Кадер Хан, возможно даже, вызывающих благоговение и умеющих подчинить себе единственно своей горделивой осанкой, силой человека, полностью реализовавшегося в жизни.
После продолжительной дискуссии Кадербхай ловко развернул свою лошадь в нашу сторону.
– Мистер Джон! – обратился он ко мне по-английски, называя имя, стоявшее в моём фальшивом американском паспорте. – Приблизьтесь, пожалуйста.
Я слегка ударил лошадь каблуками, издав, как мне казалось, ободряющий звук. Глаза всех людей внизу и вверху были устремлены на меня, я это отчётливо сознавал, и за эти несколько долгих секунд в моём воображении возникла картина: лошадь сбрасывает меня на землю к ногам Кадера. Однако кобыла красивым лёгким галопом прогарцевала сквозь колонну и остановилась рядом с Кадером.
– Это Хаджи Мохаммед, – объявил Кадер, делая широкий жест рукой. – Он здесь хан, вождь всех местных жителей, кланов и семейств.
– Салам алейкум, – сказал я, держа руку у сердца в знак уважения.
Считая меня неверным, вождь не ответил. Пророк Магомет призывал своих последователей отвечать на мирное приветствие единоверца ещё более вежливым, поэтому услышав «Салам алейкум» – «Да пребудет мир с тобой», – следует отвечать хотя бы: «Ва алейкум салам ва рахматулла»– «И с тобой мир и милость Аллаха». Вместо этого старик, глядя на меня сверху вниз с высоты верблюда, задал неприятный вопрос:
– Когда вы пришлёте нам «Стингеры», чтобы мы могли сражаться?
Этот вопрос задавал мне, американцу, каждый афганец с того момента, как мы очутились в их стране. И хотя Кадербхай перевёл мне его повторно, я понял его слова, а ответ у меня был готов заранее.
– Это случится скоро, если такова будет воля Аллаха, а небо будет так же свободно, как горы.
Ответ был удачным и удовлетворил Хаджи Мохаммеда, но вопрос был гораздо лучше и заслуживал большего, чем моя обнадёживающая ложь. Афганцы от Мазар-и-Шарифа до Кандагара знали, что если бы американцы снабдили их ракетами «Стингер» в начале войны, моджахеды смогли бы изгнать захватчиков за несколько месяцев. «Стингеры» означали бы, что ненавистные, смертельно эффективные русские вертолёты могли бы уничтожаться с земли. Даже грозные истребители МИГи уязвимы для запущенных вручную ракет «Стингер». Без подавляющего преимущества в воздухе русским и их афганским ставленникам пришлось бы вести наземную войну против сил сопротивления – моджахедов, – а такую войну они никогда бы не выиграли.
Циники среди афганцев полагали, что американцы отказывались поставлять «Стингеры» в первые семь лет этого вооружённого конфликта, потому что хотели, чтобы русские одержали верх на каком-то этапе афганской войны, но при этом зарвались бы и истощили свои силы. А когда, наконец, прибудут «Стингеры», русские потерпят поражение, которое будет стоить им такого количества людей и ресурсов, что вся Советская империя рухнет.
Правы были циники или нет, но смертоносная игра развивалась именно по такому сценарию. Когда ракеты «Стингер» были, наконец, использованы через несколько месяцев после того, как Кадер привёл нас в Афганистан, они действительно изменили ход событий. Русские были настолько ослаблены этой войной, сопротивлением, которое им оказывали сельские жители, миллионы афганцев, что их исполинская империя распалась. Всё и случилось именно так, но стоило это миллиона афганских жизней. Треть населения была вынуждена покинуть свою страну – эту цену тоже пришлось заплатить. То было одно из самых массовых вынужденных переселений в человеческой истории: три с половиной миллиона беженцев добрались до Пешавара, пройдя через Хайберское ущелье, ещё более миллиона было изгнано в Иран, Индию и мусульманские республики Советского Союза. Ценой этой войны были и пятьдесят тысяч мужчин, женщин и детей, которые стали калеками, подорвавшись на минах. Ценой этой войны стали сердце и душа Афганистана.
А я, разыскиваемый преступник, работающий на босса мафии, стал для них олицетворением американца, смотрел этим людям в глаза и лгал про оружие, которое не мог им дать.
Хаджи Мохаммеду настолько понравился мой ответ, что он пригласил нас – Кадера, Назира и меня – в свою деревню на свадьбу младшего сына. Не желая обидеть отказом престарелого вождя, искренне тронутый этим великодушным приглашением Кадер согласился. Но предварительно была обговорена дань: Хаджи Мохаммед запросил много, а в качестве дополнительного, личного дара потребовал и получил лошадь Кадера.
Наша колонна разбила лагерь в долине с пастбищем и обильной пресной водой. Вынужденный перерыв в марше позволил почистить лошадей, дать им отдых. Вьючные лошади требовали постоянного присмотра: груз был укрыт в надёжной пещере, а лишённые поклажи животные получили возможность свободно бродить и резвиться. Люди Кадера готовились к пиршеству: деревня Хаджи снабдила их четырьмя зажаренными овцами, ароматным индийским рисом и зелёным чаем в знак благодарности за наше участие в джихаде. После того, как деловая часть была завершена – дань получена, – старейшины деревни Хаджи Мохаммеда, как и все прочие вожди афганских кланов, встреченные нами во время нашей экспедиции, признали нас борцами за общее дело и предложили любую возможную помощь. Когда мы – Кадер, Назир и я – направлялись от нашего временного лагеря к деревне – кхелу, – нас сопровождали пение и смех, усиленные шаловливым эхом. Первый раз за двадцать три дня путешествия мы ощутили, что у наших людей стало легче на сердце.
В деревне Хаджи Мохаммеда празднование было в полном разгаре. Столкновение с нашей вооружённой колонной было бескровным, да к тому же ещё принесло немалую выгоду, и это только усилило всеобщее радостное оживление в предвкушении предстоящей свадьбы. По дороге Кадер объяснял нам сложные ритуалы афганской процедуры вступления в брак, длящейся многие месяцы. Были уже совершены церемониальные визиты семей жениха и невесты друг к другу. Каждый раз при этом происходил обмен небольшими подарками – носовыми платками или ароматными сладостями, педантично выполнялись все надлежащие церемонии. В приданое невесты входили затейливо вышитые ткани, импортные шелка, духи и драгоценности, выставленные, чтобы ими восхищались, на всеобщее обозрение. Потом всё это передавалось на попечение семьи жениха. Обычай предусматривал также тайный визит жениха к будущей невесте: он беседовал с ней и вручал личные подарки. В соответствии с обычаем строго запрещалось, чтобы во время этого посещения кто-нибудь из мужчин семьи невесты видел жениха, но мать девушки должна была ему помогать. Кадер заверил меня, что заботливая мать присутствует при первой встрече влюблённой пары, выступая в роли дуэньи. Когда всё это выполнено, жених с невестой готовы к кульминации – самой брачной церемонии, которая назначается через три дня.
Кадер знакомил меня с мельчайшими подробностями ритуалов, мне показалось даже, что в его обычно мягкой, учительской манере появилась некая назойливость. И я подумал – мне кажется, моя догадка была правильной, – что он как бы вновь знакомится с обычаями своего народа после долгих пяти десятилетий изгнания. Он воскрешал в памяти сцены и праздники своей юности, ему надо было увериться самому, что он по-прежнему афганец душой и сердцем. Его уроки продолжались и в последующие дни, относился он к ним с прежней серьёзностью, и в конце концов я осознал, что все эти длинные истории и пространные объяснения нужны больше мне, чем ему. Он преподал мне интенсивный курс культуры страны, в которой я, возможно, буду убит и где моё тело может обрести вечный покой. Он осмысливал тот отрезок жизни, когда я был рядом с ним, и мою возможную смерть единственным известным ему способом. И понимая это без лишних слов, я внимательно слушал его, стараясь узнать как можно больше.
В те дни поток родственников, друзей и прочих приглашённых в деревню Хаджи не прекращался. Четыре основных здания, составлявших похожую на крепость огороженную территорию Хаджи Мохаммеда, были высокими, квадратными, большими домами из илового кирпича. Они стояли по углам участка за высокими стенами. Эти жилища, предназначенные только для мужчин, назывались кала. Помещения для женщин, именовавшиеся тем же словом, состояли из отдельно стоящих зданий за ещё более высокими стенами. В мужском лагере мы спали на полу и сами себе готовили пищу. В доме, где поселились Кадер, Назир и я, народу и без того хватало, но когда из отдалённых деревень прибыли новые люди, нам пришлось ещё больше потесниться. Мы спали вповалку на всём пространстве пола, так что голова каждого из нас лежала у ног соседа. Существует теория, что храп во сне является подсознательным защитным рефлексом – предупреждающим звуком, отпугивавшим от входа в пещеру хищников, когда наши предки в эпоху раннего палеолита укладывались на ночлег. Эти афганские кочевники, погонщики верблюдов, пастухи овец, крестьяне и моджахеды подтверждали эту теорию: их громовой храп раздавался всю долгую холодную ночь с такой неумолчной свирепостью, что мог бы превратить стаю прожорливых львов в испуганных мышек, обратив их в паническое бегство.
