— Я никого особенно не любила, кроме тебя, — сказала Тереза. Но она упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.
— В этом доме всегда было много цветов. Только мать не могла вынести, когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
Огонь умер с приходом ночи. Тереза умолкла. В темноте она дышала глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая это, я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то далеко были Берни, Ким. Я сам оказался где-то далеко. Она медленно повернула голову — медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком состоянии лет триста и не проронить не звука.
— Когда ты молчишь, мне страшно.
— Мне тоже страшно, — призналась она и добавила, как будто этот вопрос интересовал ее чисто теоретически: — Почему нам страшно, когда мы вместе?
— Потому, что мы любим друг друга.
— Что с нами будет?
Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на потом — как проблемы Юго-Восточной Азии. И я заявил, что хочу есть. «Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю о куропатке». Она моментально исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым на вид было несколько недель.
— Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
Тереза приложила кончик указательного пальца к губам — жест, означавший, что она думает.
— Хорошо, — сказала она наконец, — мы отпразднуем твое возвращение. У нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно. И у нас будет кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма, но ничего не сказал.
Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший из кухни пресный аромат кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и вино незабываемо, — слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из погреба бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало, почти все досталось мне. Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась и сказала, что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и еще больше, как она держала ее между большим и указательным пальцами, осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно это был какой-то драгоценный предмет. Потом я предложил помыть посуду.
Когда мы стояли перед раковиной, — Тереза мыла и полоскала, а я вытирал — на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
— Я тут искал кое-что.
— О чем ты?
— Сегодня днем я искал здесь фигуру из воска с воткнутыми в нес иголками.
— Не понимаю, объясни.
— И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
— Зачем?
— Я думал, что найду их здесь.
— Здесь… Но почему здесь?
— Когда я вернулся в Париж, жена заболела, и я думал, что кто-то наложил на нее заклятье.
— Кто?
— Ты.
— Ты в самом деле веришь в это?
— Верил.
— А сейчас?
— Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает заклятья. Он говорил много и не сказал ничего.
— Да, так часто бывает. Я знаю здесь одного человека. Хочешь, сведу тебя к нему?
— Это последняя соломинка…
— Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
— Это действительно последняя соломинка.
— Кто наговорил тебе такую чепуху?
— Откуда мне знать? — Я осторожно положил в шкаф последнюю тарелку. — По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся…
— Ты надолго?
— На неделю. Семь—восемь дней, не больше.
— Почему не больше?
— Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого или нет.
— О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь…
Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.
— Почему у тебя нет линий?
— Есть.
— Их почти не видно.
Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой ладони. Это была необычная, даже пугающая гладкость.
— Щекотно.
— Странно не иметь линий, — сказал я. — Как будто у тебя нет судьбы.
— Пойдем…
Тереза выдернула свою руку и вышла.
Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет. Я последовал за ней. Когда мы пришли в спальню, она разделась, положила кусок материи на лампу и легла на кровать. Большие спокойные глаза повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой становилась все чернее, отрезая дом, парк, ручей, Пролом, город и меня самого от остального мира.
Вскоре после этого — наверное, дня через два — томная задумчивость осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не пришла, и солнце еще светило, но превратилось в маленький белый шарик. И пошли дни, столь похожие друг на друга, словно это было один бесконечный день.
Три дня, четыре, пять. Мы вставали на рассвете. Пока я занимался приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне скоро было дано понять, что она любит это делать одна. Я иногда видел издали, как она склонялась над вереском, словно о чем-то расспрашивая его, или брала в руку ветку, как будто прослушивала пульс больного дерева, выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю. Возвращаясь, она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все на месте и можно начинать день.
Когда я разливал в чашки дымящийся кофе и обжигал пальцы гренками, Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз притупились, говорила она и птицы почуяли холод — только не щеглы, конечно. Черные дрозды, например. Они стали такие задумчивые и все время дрожат. Мы никогда не говорили о будущем, о котором нам так хотелось не думать.
А потом следовала прогулка. Мы выходили в сумерках рука об руку, одни под розовато-лиловым небом. Наше счастье состояло из тишины, чудесной музыки без нот.
Однажды, после одной из таких прогулок, наш разговор неожиданно превратился в философский диспут. В тот день Тереза долго созерцала окутанные туманом дальние холмы, похожие на каких-то диковинных животных.
— Ты когда-нибудь думал, что может быть за ними?
— Нет… зачем?
— И тебе никогда не хотелось пойти посмотреть?
— Мне это ни к чему. Я и так знаю. Все то же самое.
— Неправда. В мире очень много вещей, которых мы не знаем.
— Есть только одна Вещь, — возразил я. — Все вещи — это только ее разные проявления.
Тогда она взглянула на меня, словно говоря: «Ты ничего не понимаешь!» Но потом снизошла до объяснения: — чтобы узнать эту вещь, надо стать вездесущим — тогда станет ясно, что все происходит только так, как должно произойти.
— Так-то вот! — закончила она, как домашняя хозяйка, которая закончила уборку и довольна тем, что не оставила ни одной пылинки.
— Не согласен, — опять возразил я, — Все происходит случайно.
— Неправда!
Она бросилась на меня, ударившись головой о мою грудь — моя трубка, рассыпая искры, пролетела через всю комнату. Не удовлетворившись этим, Тереза ухватила меня за щеки и принялась трясти их. Мне удалось схватить ее за кисти, она попыталась вырваться, стул опрокинулся, и мы оказались на полу. Последовала борьба, Тереза оказалась сильнее, чем я предполагал. Прижавшись ухом к ее груди, я слышал быстрое ритмичное дыхание. Ее спутанные волосы упали мне на лицо. Я ощутил запах теплого хлеба.
— Моя блондинка, обожаю тебя! — сказал я. Это мне что-то напомнило.
— Я не блондинка.
— Неважно. Рыжая, зеленая, золотая. Я все равно тебя обожаю.
Мои слова как будто не произвели на Терезу никакого впечатления. Она неожиданно вывернулась, отскочила и снова прыгнула на меня, прежде чем я успел защититься. На этот раз она одержала верх. У меня оставалось как раз столько сил, чтобы ловить ее дыхание, слышать ее стоны и ощущать, как ее радость переходит ко мне (последовательность, которой неведомо для нас ради своего удовольствия управляло некое божество), пока мы оба не слились воедино в радугу, сияющую блаженством.
— Ты очень опасный человек, — сказала Тереза, вставая, когда все было кончено. Я еще витал где-то в долине Иегосафатской. Натянув брюки и застегнув ремень, я ползал на четвереньках по полу, разыскивая трубку, очки и блокнот. Потом я медленно поднялся, все еще ощущая себя счастливым, и сказал, что, наверное, звери тоже испытывают радость после спаривания. Но она не слушала.
Становилось все холоднее. Прошло уже шесть дней, и все это время я как будто только и делал, что колол дрова да сваливал их возле камина. Надо признать, дом был отлично приспособлен к зиме и лишь слегка поскрипывал на ветру. Он походил на большой прочный корабль, идущий с развернутыми парусами, медленно и величественно, навстречу холодам. Парк тоже был очень красив. Дом, парк, Тереза и я образовали неразрывное целое, и никто не знал, что из этого выйдет. Все шло хорошо, пока не наступил последний, восьмой день, когда с утра вдруг подул сильный ветер и стрелка барометра в кухне отклонилась на несколько делений.
