— Хорошо, я сделаю это, — ответил Гаспар. — Но пока не мог бы ты выслать мне хоть что-то до конца недели?
— Посмотрю, что удастся сделать.
— Спасибо, мой приор.
— Нам тебя не хватает, Гаспар. Вся братия переживает твое отсутствие.
— Мой дух, — ответил Гаспар, услышав такое прочувствованное и неожиданное признание, тем более что совсем недавно они почти спорили и тем более что Косме, скептичный и сухой, как хлебная корка, не был склонен ударяться в пустые сантименты, — мой дух по-прежнему с вами, в монастыре.
— Это-то я и хотел услышать. Смирение, брат мой, смирение. Будь осторожен, не давай вскружить себе голову мечтам о величии. Я в твои годы тоже был честолюбцем. Но это моментально проходит, как только понимаешь, что мы — ничто; голубиный помет; ничто. Ни на минуту не забывай об этом.
— Мое величайшее желание, дорогой приор, как можно скорее покончить с возложенной на меня миссией.
— Что? Кто? Папа? О чем речь?
— Это тайна, я должен молчать.
— Тайна?
— Молись за меня, возлюбленный брат мой, это единственное, что я могу тебе сказать, молись за меня.
— Все так серьезно?
— Серьезнее не бывает.
— Бог мой, ты меня заинтриговал.
— Пошли мне деньги.
— Пошлю, не беспокойся. Да благословит тебя Господь, брат Гаспар.
— Спасибо, мой дражайший приор. Я черпаю свои слабые силы только в тебе и в своих братьях.
— И в Боге, Гаспар, памятуй о том, и в Боге.
— Само собой.
Гаспар повесил трубку и почувствовал, что душа его отныне неуязвима. Косме был прав, как никто на свете. «Кто мы? — спросил себя Гаспар. — Голубиный помет! Тогда чего беспокоиться?» Спасение заключалось в трех словах: «Смирение, смирение и еще раз смирение». В смирении было его богатство. «Кем ты себя возомнил, бедный Гаспар? — словно вопрошал его сам Бог. — В глубине души ты искал святости, страстно стремился к тому, чтобы твое имя пополнило жития святых, чтобы с тебя писали образа и во имя твое освящали часовни, а еще лучше — соборы; но теперь тебя прельщают церковные почести, и ты мечтаешь о пурпурном облачении. Ты говоришь себе, что возможно и то и другое, что можно одновременно быть святым и кардиналом, но вспомни о первосвященниках, которые распяли Сына Моего, и что, когда ты просил у Меня милости служить Мне душою и телом, Я позволил тебе это, сказав, что Меня интересуют лишь твои страдания, что наследие, которое Я тебе оставляю, состоит в полном забвении себя и в том, чтобы отдавать всего себя остальным людям. Смирение и страдание — вот твое единственное наследство, бедный Гаспар».
Да, продолжал он внутреннюю беседу с собою, возможно, Бог послал его в Ватикан с единственным намерением унизить и этим унижением очистить его душу. Замысел Божий состоял лишь в том, чтобы показать нам тьму и заставить нас вспыхнуть, как светочи; Он погружал нас в грязь — ибо что иное есть познание мира? — дабы мы научились презирать его и удалились от него без тоски и сожалений. Ни в коем случае Гаспар не должен был позволить соблазну тщеславия развратить его невинность. Доминиканец просил Бога только о том, чтобы Он порвал связывающие его узы, чтобы Он сделал его пленником Своего промысла. Он должен был отказаться от своей воли и подчиниться Тому, Кто почиет в глубине всех сердец и Чьи мысли отличны от мыслей человеческих, повторял про себя Гаспар, Тому, Кто взирает на землю и заставляет ее содрогаться, прикасается к горам и повергает их в прах. И брат Гаспар решил протянуть руку помощи Наместнику Христову. Решил повиноваться его приказам, пренебрегая всем прочим, и, упав на колени, он поднял взор к Господу и сказал: «Исстрадалась душа моя, но знаю, что еще не готов к большим испытаниям. Итак, да сбудется воля Твоя».
Остаток дня он посвятил молитвам, да так, что ему даже не пришло в голову с новой прытью приняться за свои богословские труды, поскольку хотелось ему лишь одного — побыть наедине с Богом, — и когда он настолько погрузился в это состояние, что ему удалось более или менее избавиться от сомнений, вызванных тщеславием от сознания того, что он призван на службу Папе, в дверь позвонили: это был не кто иной, как пугливое пугало — монсиньор Лучано Ванини, которого брат Гаспар скорбно, но не без язвительности спросил, каковы причины его визита, если таковые имеются, или он по привычке зашел, чтобы потревожить его?
— Пошли, пошли! — восклицал Лучано, отчаянно жестикулируя. — У меня много работы, и я не могу терять время.
В одно мгновение глаза его наполнились слезами.
— Что происходит, Лучано?! — спросил тронутый этим брат Гаспар.
Тогда, словно для пущей издевки, Лучано бухнулся перед ним на колени и запричитал, как в фарсе.
Чтобы прекратить эту дикую сцену, которая в довершение всего происходила на самом пороге, так что существовал немалый риск, что кто-нибудь может ненароком пройти мимо, Гаспар пригласил монсиньора в номер.
Как прекрасно выразился Блаженный Августин, грехи суть не что иное, как мистическое тело дьявола, и как раз грехи-то и принес с собой монсиньор.
— Я принес тебе это, — сказал Лучано.
— Что это?
— Учебник английского.
У него был голос человека, сеющего раздор, голос, сбивающий сердца с пути истинного.
— Спасибо.
Брат Гаспар взял учебник, положил его на стол и посмотрел на Лучано.
— Я так несчастен, — сказал тот.
— Знаю, — ответил брат Гаспар.
— Ничего-то ты не знаешь! Откуда тебе знать!
— Но я знаю, Лучано, знаю.
— Что? Что ты еще такое знаешь?
— Лучано, я знаю, что ты одержим.
— Прощу прощения, — сказал Лучано.
— Меня тебе не обмануть. Я знаю, что ты — это не ты. Знаю, что ты страдаешь, но это не твое страдание. Покончи с ним!
— Что ты такое говоришь?
Брат Гаспар схватил монсиньора за плечи и стал трясти его, повелевая:
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа изгоняю тебя, нечистая сила, изыди сей же час из сына Божия Лучано Ванини! Повелеваю тебе Его именем, ты, проклятый и осужденный, именем Того, Кто ходил по водам и протянул руку тонущему Петру! Изыди и покончи со страданием, которое ты терпишь и которое производишь! Покончи с ним, покончи с ним! Изыди, проклятый бес, и вернись в свое логово! Изыди сей же час, проклятый!
— Гаспар, что ты делаешь? — сказал монсиньор упавшим, дрожащим голосом. — Ты что, с ума сошел? Прекрати сейчас же!
Брат Гаспар повиновался.
— Знаешь, у тебя с головой не в порядке, — сказал Ванини.
Экзорцист отошел на несколько шагов и, указывая на него пальцем, приказал:
— Читай Отче наш!
— Почему? Зачем?
— Давай прочитаем Отче наш, Лучано, — настойчиво повторил монах, однако на этот раз более мягко.
— Что-то не хочется, — ответил монсиньор.
— Мерзкий бес! — произнес Гаспар, готовясь повторить свои заклинания.
— Послушай, Гаспар, твои шуточки мне что-то не нравятся. Я пришел помириться. Я пришел сюда, переступив через свою гордость, чтобы поговорить с тобой, брат Гаспар, — или уже прикажешь величать тебя «ваше высокопреосвященство»? — язвительно заметил Лучано. — Так вот знай: меня изгнали из Ватикана.
— Что?
— Папа приказал меня выселить, теперь я даже не знаю, куда идти. Вышвырнули на улицу, как щенка. Что мне теперь делать?
— Тебя прогнали?
— Да, закончится месяц, и мне конец.
— Но ведь тебе дадут другое назначение, разве нет?
— Нет, и даже, возможно, отлучат. И знаешь из-за чего?
— Что ж, несомненно, Папа хочет попросту предупредить тебя, чтобы ты вел себя более благопристойно, — сказал монах, желая утешить Лучано и помочь ему справиться с бедой. — Подожди и увидишь, что все вернется в свое русло, если только ты всегда будешь вести себя соответственно своему званию.
— Ладно, птенчик…
— В любом случае я не несу ответственности за решения, которые принимает Папа, — ответил монах на этот раз более сурово. — Это дело не по моей части.
— Как бы не так! — возразил монсиньор. — Да это же ты своими коварными уловками спровоцировал мое изгнание! Ты, ты! Исключительно ты!
— Даже если бы все было как ты говоришь, чем я могу тебе помочь?
— Плут! Обманщик! — взъярился монсиньор. — Приезжаешь сюда и уже на шестой день добиваешься повышения по всем статьям!
— Слушай, Лучано, я не желаю слушать эти обвинения. Будь уверен, что я не старался заполучить посты и повышения, которые мне предложили, и будь уверен, что я их не приму.
— Да, все так говорят, но, в конце концов… В конце концов, ты своего не упустишь, как все.
Говоря по совести, брат Гаспар понимал, что монсиньор отчасти прав, и, прельщаясь пурпурной кардинальской мантией, он не мог не думать о своей матери, поскольку пенсия по вдовству, которую она получала, была мизерной, и, несомненно, кардинальский чин позволил бы ему располагать кое-какими дополнительными средствами, чтобы вознаградить бедняжку за беды и страдания, которые она терпела сызмальства, почему, и довольно часто, он испытывал своим сыновним сердцем угрызения совести из-за того, что не делал всего возможного для ее благополучия.
