Ознакомительная версия.
— Ты не настоящий! — крикнул я. — Ты не настоящий! Все это глупые фокусы! Будь ты проклят, Иисус! Будь ты проклят, понял? Проклят, проклят, проклят!
И я побежал вверх по лестнице — рыдая так, что едва мог что-то видеть.
Другого священника у нас так и не появилось. Некоторые местные служители пытались взять на себя эту ношу, но посещаемость со временем упала практически до нуля, так что к году моего выпуска из средней школы церковь оказалась закрытой и запертой на замок. Меня это мало волновало. Моя вера иссякла. Понятия не имею, что стало с Мирным озером и электрическим Иисусом. В следующий раз, когда я спустился в комнату Братства юных методистов, — а случилось это много лет спустя, — она была пуста. Пуста как небеса.
4
ДВЕ ГИТАРЫ. «ХРОМОВЫЕ РОЗЫ». МОЛНИЯ НА СКАЙТОПЕ.
Оглядываясь назад, мы воображаем, что наша жизнь образует некую последовательность; каждое событие кажется логичным, будто что-то — или Кто-то — предопределяет все наши деяния (и злодеяния). Взять хоть отставника-сквернослова, который нечаянно предопределил для меня занятие на ближайшие двадцать пять лет. Что это, судьба или случайность? Не знаю. Откуда мне знать? Меня даже не было рядом в тот вечер, когда Гектор-Парикмахер разыскал свою старую гитару «Сильверстоун». Когда-то я сказал бы, что мы выбираем свой путь случайным образом: происходит что-то одно, затем другое, в результате — третье… Теперь я знаю, что это не так.
За всем стоят силы.
В 1963 году, еще до того, как на сцену вырвались «Битлз», Америку охватило недолговечное, но бурное увлечение фольклорной музыкой. На его волне появилась телепередача «Напевы», где выступали белые исполнители негритянских песен, такие как трио Чада Митчелла и «Новые менестрели». (Белых исполнителей – «коммуняк», вроде Пита Сигера и Джоан Баэз, на шоу не приглашали). У моего брата Конрада был лучший друг Ронни, старший брат Билли Пакетта, и они каждую субботу смотрели «Напевы» у Пакеттов дома.
В то время дедушка Ронни и Билли жил с ними. Его называли Гектор-Парикмахер, поскольку он отдал этому ремеслу почти пятьдесят лет, хотя представить его в этой роли было нелегко. Парикмахеры, как и бармены, по идее должны быть обаятельными говорунами, а Гектор-Парикмахер нечасто открывал рот. Он сидел себе в гостиной, подливал в кофе виски и покуривал сигарки «Типарильо», чьим запахом пропитался весь дом. А когда все же что-то произносил, то щедро пересыпал свои речи ругательствами.
Но «Напевы» он любил и всегда смотрел их вместе с Коном и Ронни. Как-то вечером, когда очередной белый паренек пропел очередную песню о том, как его покинула его малышка и как он страдает, Гектор-Парикмахер фыркнул:
— Говно это, ребятки, а не блюз.
— В смысле, дедушка? — поинтересовался Ронни.
— Блюз — крутая музыка. А этот ноет, будто напрудил в постельку и боится, что мама узнает.
Мальчики засмеялись — отчасти потому, что это правда было смешно, отчасти от удивления, что Гектор вдруг выступил как музыкальный критик.
— Погодите, — сказал он и начал с трудом подниматься по лестнице, цепляясь за перила узловатой рукой. Гектор отсутствовал так долго, что мальчики почти забыли о нем, когда он наконец спустился с потрепанной гитарой «Сильверстоун», которую держал за гриф. Ее изношенный корпус скрепляла размахрившаяся веревка. Колки были перекошены. Гектор уселся, кряхтя и пердя, и водрузил гитару на костлявые колени.
— Выключите это говно, — велел он.
Ронни послушался; передача все равно уже кончалась.
— Я не знал, что ты играешь, дедушка, — сказал он.
— Сто лет не играл, — ответил тот. — Забросил, когда артрит начал меня изводить. Не знаю, смогу ли я настроить эту хрень.
— Папа, не выражайся, — крикнула из кухни миссис Пакетт.
Гектор-Парикмахер не обратил на нее ни малейшего внимания; он вообще замечал ее, только когда хотел, чтобы она передала блюдо с пюре. Он медленно настроил гитару, ругаясь себе под нос, и наконец сыграл аккорд, действительно похожий на музыку.
— Заметно было, что гитара все равно расстроена, — сказал Кон, когда поведал мне эту историю, — но играл он круто.
— Ух ты! — сказал Ронни. — Это что за аккорд, дедушка?
— Е. Все это говно начинается с ми-мажор. Погодите, вы еще ничего не слышали. Попробую вспомнить, как играть на этой блядище.
Из кухни:
— Папа, не выражайся!
Гектор снова проигнорировал призыв, перебирая струны старой гитары и используя толстый, пожелтевший от никотина ноготь вместо медиатора. Сначала он играл медленно, бормоча себе под нос запрещенные слова, но постепенно раскачался и набрал темп, так что мальчики уставились друг на друга в изумлении. Его пальцы скользили по грифу, сперва неловко, потом, когда в мозгу ожили старые нейронные связи, — более плавно: от си-бемоль к ля-мажор и соль мажор и обратно к ми-мажор. Эту последовательность я сыграл сотни тысяч раз, хотя в 1963 году не отличил бы ми-мажор от тренажера.
Высоким, ноющим голосом, не похожим на тот, которым он обычно говорил (когда вообще говорил), дедушка Ронни пел: «Приляг, красотка, дай взглянуть папаше… Что-то не по нраву мне затеи ваши…»
Миссис Пакетт вышла из кухни, вытирая руки посудным полотенцем, с таким видом, будто увидела посреди Девятого шоссе какую-то экзотическую птицу типа страуса эму. Билли и маленькая Ронда Пакетт, которой тогда было не больше пяти, спустились до середины лестницы, перегнулись через перила и уставились на старика во все глаза.
— Этот ритм, — сказал мне потом Кон. — Совсем он не был похож на то, что играют в «Напевах».
Гектор-Парикмахер притопывал ногой в такт и ухмылялся. Кон сказал, что сроду не видел, чтобы старик улыбался, и ему стало даже страшновато, будто тот превратился в какого-то поющего вампира.
«Мамаша не велит мне всю ночь гулять… боится, что девица меня станет… — Он тянул ноту. — Ста-а-анет обижать!».
— Жми, дед! — завопил Ронни, смеясь и хлопая в ладоши.
Гектор перешел ко второму куплету, где валет бубен сказал даме пик, чтобы она строила свои козни, но тут лопнула струна: дзынннь.
— Ах ты блядь такая, — сказал он, и на этом закончился импровизированный концерт Гектора-Парикмахера. Миссис Пакетт вырвала у него гитару (причем оборванная струна едва не выхлестнула ей глаз) и велела ему идти посидеть на крыльце, коли он решил так выражаться.
Гектор-Парикмахер не пошел на крыльцо, но впал в привычное молчание. Больше мальчики ни разу не слышали, чтобы он пел и играл. Дед умер следующим летом, и Чарльз Джейкобс, который все еще оставался на своем месте в 1964 году — году «Битлз», отслужил на его похоронах.
На следующий день после исполнения этой сокращенной версии песни «Мамаша не велит» Артура Крудапа по прозвищу «Бигбой» Ронни Пакетт нашел гитару в одной из бочек на заднем дворе, куда ее забросила его разъяренная мать. Ронни принес гитару в школу, где миссис Калхун, учительница английского и по совместительству преподаватель музыки, показала ему, как поменять струну и настроить инструмент по первым трем нотам «Чижика-пыжика». Еще она дала Ронни экземпляр фолк-журнала «Запевай!», где можно было найти аккорды и тексты песен вроде «Барбары Аллен».
После этого несколько лет подряд (за исключением кратковременной паузы, когда Лыжная Палка Судьбы заставила Конни замолчать) двое мальчишек разучивали одну народную песню за другой, передавая гитару из рук в руки и осваивая те же базовые аккорды, которые, без сомнения, выводил Ледбелли во время своей долгой каторги. Оба играли скверно, но у Конни был неплохой голос – хотя несколько сладковатый для его любимых блюзов, — и их дуэт даже несколько раз выступал на публике под названием «Кон и Рон» (чтобы определить, чье имя окажется на первом месте, они бросили монетку).
В конце концов Кон обзавелся собственной гитарой, акустическим «Гибсоном» с отделкой вишневым деревом. Она была в разы лучше старого «Сильверстоуна» Гектора-Парикмахера, и именно на ней они играли вещи вроде «Седьмого сына» или «Сахарной страны» в «Эврике» на вечернем шоу талантов. Наши родители очень гордились этим, да и самим ребятам все было в радость; мусорное правило в случае с гитарой работает точно так же, как и в информатике: хлам на входе — хлам на выходе.
Я мало обращал внимания на попытки Кона и Рона обрести местную славу в качестве фолк-дуэта и не заметил, в какой момент интерес моего брата к «Гибсону» стал угасать. Когда преподобный Джейкобс покинул Харлоу на своей новой-старой машине, в моей жизни словно образовалась дыра. Я разом потерял и Бога, и единственного взрослого друга, так что еще долгое время после случившегося грустил и чувствовал неясную тревогу. Мама пыталась меня подбодрить, Клер — тоже. Даже папа пытался. Я и сам старался вновь обрести счастье и в конце концов в этом преуспел, однако 1965 год сменился 1966-м, потом 1967-м, а то, что сверху все реже стали раздаваться нестройные аккорды мелодий вроде «Не думай дважды», меня никак не трогало.
Ознакомительная версия.
