Это было что-то вроде оранжереи или зимнего сада. Но понял это Колосов, лишь когда подошел совсем близко, проследовав мимо клумб и куртин, заполненных синими, желтыми, розовыми и фиолетовыми цветами, названий которых он знать не знал. Цветник был красив — гораздо красивее и этого голого двора, и помпезного дома, такого немецкого и чужеродного на берегах старушки Клязьмы. Цветы на клумбах были подобраны с удивительным вкусом — цвета плавно переходили друг в друга, создавая впечатление причудливого рисунка.
Пластиковые автоматические двери оранжереи открылись, и на Колосова дохнуло душной влажностью. Рубашка мигом прилипла к спине.
— Вы? Очень хорошо, просто отлично. Пропустили вас сюда без задержек?
Из-за солнечного света, бившего сквозь огромные окна и стеклянную крышу, Колосов на секунду ослеп. «Неужели он тут живет, этот «блатной»? Неужели это все его?»
— Я попросил, чтобы вас пропустили ко мне беспрепятственно.
Балмашов шел ему навстречу — белое пятно на фоне солнечных витражей и зелени. Колосов достал из кармана куртки темные очки — так-то лучше. И разглядеть можно собеседника. Белые брюки, белая вязаная кофта с засученными рукавами. Слишком большой, бабский вырез на полгруди, прикрытый намотанным на шею белым льняным шарфом. Белые мокасины. Как тени, следовали за Балмашовым двое рабочих в синих комбинезонах: китайцы. У обоих руки были заняты горшками с какой-то флорой, похожей то ли на мох, то ли на разноцветные лишайники.
— Привет, привет, — хмыкнул Колосов. — Недурной денек выдался. Ну что, прокатимся на место покушения?
Балмашов смотрел на него оценивающе, словно примерялся к чему-то. Убрал со лба упавшие волосы, кивнул:
— Сейчас поедем, только здесь вот закончу. — Он обернулся к китайцам и быстро сказал им что-то… по-французски.
Где, скажите, в Подмосковье изъясняются с гастарбайтерами на языке Вольтера и Расина? Колосов аж сдернул черные очки. Оранжерея… Она была большой и душной, заставленной, засаженной тропическими растениями. Но не это главное — главным было огромное южное окно, возле которого стояли алюминиевые стремянки. И вот его, это окно, точно бархатистый занавес, закрывало почти до половины гигантское панно, собранное, скомпонованное опять же из растений изумрудного, темно-зеленого, болотного, пепельного и малахитового оттенков. У Колосова дух захватило — он внезапно увидел, каким многообразным, сочным, волшебным может выглядеть самый обычный зеленый — цвет травы, цвет листьев.
— Что это вы делаете? Вот это? — спросил он.
— Нравится?
Колосов кивнул, наблюдая, как китаец, получивший указание по-французски, по-кошачьи ловко, без рук вскарабкался на самый верх стремянки и начал прилаживать горшки с мхами в самом центре панно, то и дело вопросительно оглядываясь на Балмашова.
— И что это такое будет?
— Так, небольшая безделица, подражание непревзойденным классическим образцам, — ответил Балмашов. — Владелец этого дома заказал инсталляцию в виде зеленой стены.
— Владелец? Разве не вы здесь владелец?
— Я? Да что вы, — улыбнулся Балмашов. — Нет, я тут простой наемник. А хозяин в отъезде. Гурнов — слышали такую фамилию? Наверняка слышали, когда про алюминий или про Куршавель говорят, всегда его, бедного, всуе поминают. А это его подмосковная вотчина.
— А вы его преданный садовник? — саркастически хмыкнул Колосов.
— Я преданный флорист.
— Это что, профессия такая? Вы говорили — художник-оформитель. — Колосов снова хмыкнул. Флорист — это цветовод, что ли? Ботаник-любитель? Только ботаников нам и не хватало для полного счастья. — А домок-теремок сей часом не из Баварии по кирпичику вывезен?
— Почти угадали. Он вообще-то простой такой мужик, Гурнов, с Урала. Университетов не кончал особых, только какую-то финакадемию заочно. Увлекающийся, падкий на всякое такое.
— На что?
— На гламур, на прикид. — Балмашов жестом подозвал второго китайца, бормоча себе под нос: — Нет, тут внизу поставим кохии… Сюда в центр добавим адиантум… венерин волос. И бугенвиллеи. А тут папоротники нужны, сплошные папоротники… Каминный зал себе отгрохал под готику. Кабинет, библиотеку дубом обшил, потом углядел у кого-то на Рублевке колонны из лазурита коринфские. Ну и себе такие заказал, втиснул в готический интерьер. А весной вот был проездом в Париже из Ниццы, увидел там флористическое панно на фасаде Музея Африки, ну и зажелал, как у нас говорится, ой как зажелал! Заказал, не торгуясь. И вот — пожалуйста: делаю, мучаюсь. Точь-в-точь Гурнов хочет себе как в Париже. А точь-в-точь никак не получается. Солнышко наше северное, лето короткое, куда уж тут подражать, тут бы хоть что-то свое соорудить…
— А по-моему, здорово, необычно, — похвалил Колосов. Странно, он даже готов был простить «блатному» его наглую выходку, но… Прощение как-то в горле застревало под взглядом Балмашова — взгляд этот странно тревожил, царапал. Вроде и говорили о сущей ерунде, посмеивались над новорусским богатеем-причудником, а… «Черт, — подумал Колосов. — Вот черт».
— Горе у него большое, — сказал вдруг Балмашов.
— У кого?
— У владельца, у Гурнова. Дочь у него умерла. Сорока дней еще не прошло. И клиника базельская не помогла — рак крови. А он сильно был к ней привязан. Считайте, что это вроде утешения, фитотерапии… — Он снова негромко что-то сказал китайцам по-французски и, встретив недоуменный взгляд Колосова, вежливо пояснил: — Это Линь-Бяо и Ю-Вэй, они работают со мной вот уже много лет, редкие мастера. Ну, можем ехать, на сегодня достаточно. Завтра авось подвалят свежие идейки.
Они вышли из тропической духоты на свет июньского дня. Балмашов поправил шарф, замотанный вокруг шеи.
— Чтобы не потеть, — сказал он. — Очень удобно. Приятель один мой, француз, подсказал, он египтолог по профессии, все время в пустыне работает. Ну вот, чтобы потом не обливаться, не смердеть — сменил и снова в порядке.
Они подошли к машине Колосова.
— Я сейчас свою подгоню, вы за мной поедете, тут не очень далеко, — Балмашов направился к приземистому строению — явно гаражу на добрый десяток машин. Через пять минут он подогнал свой новехонький «Мерседес» представительского класса.
— Вы сказали, дочь у него умерла, у Гурнова, — произнес Колосов, смотря на дом. — Кому ж тогда потом все достанется? Еще наследники у него есть?
— Что? А… это… это есть. Даже с перебором. А я вот тоже все время об этом думаю. Как хрупка жизнь, а? Как она убийственно, предательски хрупка.
— С таким добром, — Колосов кивнул на громаду островерхой крыши, на дубовые балки и стропила, на оранжерею и цветники. — С таким добром, Андрей Владимирович, и горе можно мыкать не…
— Он, Гурнов, живет только потому, что это необходимо и полезно мне, — перебив, скороговоркой отчеканил Балмашов.
— То есть как это? — Колосов глянул на него.
— Да, да, он живет только для того, чтобы давать мне работу, чтобы из проданного своего алюминия делать разные там штуки, провода, трубы, чтобы у меня были свет, вода и тепло, чтобы я ни в чем таком не нуждался и делал то, что я хочу. Вот зачем он живет — этот человек.
— А я думал, что он живет сам по себе, капитал наживает, — хмыкнул Колосов.
— Нет, он живет лишь ради меня. И не будь меня, ему вообще незачем было бы жить и к чему-то стремиться.
— Круто вы это загнули насчет олигарха.
— Я до предела эгоцентричен, — усмехнулся Балмашов. — Он, Гурнов, это знает. Сколько раз я говорил ему — Михаил Петрович, посмотрите, посмотрите на лилии…
— Вот на эти? — спросил Колосов, кивнув на клумбу, возле которой стояли их машины.
— Это гвоздики Шабо. Посмотрите на гвоздики, посмотрите на лилии, как они растут. Но говорю вам, что и Соломон в славе своей не одевался так, как любая из них.
Колосов не понял, при чем тут лилии, при чем тут какой-то Соломон, когда речь шла об олигархе Гурнове. Не понял, чего они, собственно, ждут, теряют драгоценное время с этим типом — замотанным в белый шарф, как в бедуинский бурнус.
— Ну, мы едем или нет? — спросил он намеренно грубо. — Вообще-то я спешу.
Балмашов сел в машину, посигналил. Они неспешно тронулись и прибавили газа лишь на магистральном шоссе.
Ехали — ведущий и ведомый — мимо полей, деревенек, прудов, рощ, бензозаправок, рекламных щитов, выросших как грибы придорожных супермаркетов. Город наступал на пятки сельскому пейзажу семимильными шагами. Но вот дорога снова свернула и повела дальше, в дачный поселок, расположившийся в лесу на берегу озера. Излюбленное место столичной интеллигенции еще с послевоенных времен.
Дачи здесь не лепились друг к другу, теснясь, пялясь в окна, а были разбросаны тут и там, там и тут — в лесу, на косогоре, среди елей и сосен, на берегу озера. «Мерседес» Балмашова остановился возле невысокого забора, сплошь засаженного кустами шиповника. Кругом тоже буйно вилась какая-то зелень.
