Я ещё раз взглянул на небо. Дневной свет уходил, у меня почти не оставалось времени. Мне нужно было сделать выбор, принять решение: помочь одному человеку выжить, позволив умереть другому. Я не был врачом и никогда раньше не попадал под обстрел. Но эта работа досталась мне, наверно, потому, что я знал немного больше, чем остальные, и хотел сделать её. Было холодно, я сильно замёрз. Стоя на коленях в липкой вязкой крови, я ощущал, как она пропитывает мои брюки. Когда я поднял глаза, чтобы взглянуть на Кадера, он кивнул, словно читая мои мысли. Испытывая тошноту от страха и чувства вины, я накрыл Сиддики одеялом, чтобы он не мёрз, и подошёл к человеку со сломанной рукой.
Рядом со мной Халед раскинул обширную походную аптечку. Я бросил на землю, к ногам Ахмеда Задеха флакон с антибиотиком, антисептический раствор, бинты и ножницы, отдал короткие распоряжения как очищать и перевязывать раны, и пока Ахмед занялся пулевыми ранениями, переключил всё своё внимание на сломанную руку. Человек что-то возбуждённо говорил. Его лицо было мне хорошо знакомо: он обладал особым талантом собирать в стадо непослушных коз, и я часто видел, как эти импульсивные создания без всякого понукания бродят за ним по нашему лагерю.
– Что он сказал? Я не понял.
– Он спросил, будет ли рука болеть, – пробормотал Халед, стараясь сохранить ободряюще нейтральное выражение на лице и спокойствие в голосе.
– Однажды и со мной случилось нечто похожее, – так что мне хорошо известно, как она болит. А болит она, братец, так сильно, что лучше убрать его оружие подальше.
– Понятно, – сказал Халед, – чтоб тебя…
Он широко улыбнулся и, опустившись на землю рядом с раненым, деликатно высвободил автомат Калашникова из его рук, а потом убрал его подальше. Стало совсем темно, и тогда пятеро друзей раненого прижали его к земле, а я дёргал и выкручивал его раздробленную руку до тех пор, пока она не стала походить на прямую, здоровую конечность, которой некогда была, но никогда уже больше не будет.
– И-и Аллах! И-и Аллах! – выкрикивал он снова и снова сквозь стиснутые зубы.
Когда сломанное место было зафиксировано жёсткими пластиковыми шинами и забинтовано, когда мы слегка залатали пулевые раны другого моджахеда, я поспешно обмотал бинтом голову так и не пришедшего в себя Сиддики, и мы, не мешкая, вошли в узкое ущелье. Груз был распределён между всеми уцелевшими лошадьми. Человек с пулевыми ранениями ехал верхом, поддерживаемый друзьями с обеих сторон. Сиддики был привязан ремнями к одной из вьючных лошадей, так же, как и тело Маджида, убитого при нападении. Остальные шли пешком.
Подъём был крутым, но коротким. Тяжело дыша в разреженном воздухе и дрожа от холода, пронизывающего до самых костей, я вместе с остальными толкал и тащил упирающихся лошадей. Никто ни разу не пожаловался, не проронил ни слова недовольства. Один из подъёмов оказался необычайно крутым и я, наконец, остановился, хватая ртом воздух, чтобы немного передохнуть. Двое мужчин впереди меня обернулись и, увидев, что я остановился, соскользнули вниз по тропе ко мне, теряя драгоценные, уже завоёванные метры. Широко улыбаясь и ободряюще хлопая меня по плечу, они помогли затащить лошадь на склон, а потом побежали помогать тем, кто ушёл вперёд.
– Эти афганцы, может быть, и не лучшие люди на свете, чтобы жить вместе с ними, но, безусловно, лучшие люди на свете, чтобы умереть вместе с ними! – выдохнул Ахмед Задех, с трудом карабкаясь по тропе впереди меня.
После пяти часов подъёма мы достигли места назначения – лагеря моджахедов в горах Шахр-и-Сафа, защищённого от нападения с воздуха огромным выступом скалы. Земля под ним была вырыта – образовалась обширная пещера, ведущая к целой сети других пещер. Несколько меньших по размеру замаскированных бункеров окружали пещеру кольцом, достигавшим края плоского шероховатого горного плато.
Кадер скомандовал остановиться. Светила полная луна. Отрядный разведчик Хабиб предупредил о нашем прибытии, и моджахеды уже с нетерпением ждали нас и наш груз. Мне, в центр колонны, передали, что Кадер ждёт меня, и я потрусил вперёд.
– Мы поедем в лагерь по этой тропе – Халед, Ахмед, Назир, Махмуд и ещё несколько человек. Кто сейчас в лагере, мы точно не знаем. Нападение в Шахбадском ущелье подсказывает мне, что Асматулла Ачхакзай опять переметнулся на сторону русских. В течение трёх лет он был хозяином этого ущелья, и ничто не должно было угрожать нам здесь. Хабиб сказал, что те, кто сейчас в лагере, настроены дружелюбно, что это наши люди, ждущие нас. Но они остаются в укрытии и не выйдут нас поприветствовать. Будет лучше, если наш американец поедет вместе с нами в голове колонны, вслед за мной. Я не могу тебе приказать сделать это, только попросить. Поедешь с нами?
– Да, – ответил я, надеясь что это слово звучит в его ушах твёрже, чем в моих.
– Хорошо. Назир и остальные уже приготовили лошадей. Мы выезжаем незамедлительно.
Назир вывел вперёд несколько лошадей, и мы устало вскарабкались в сёдла. Должно быть, Кадер устал куда больше, чем я; ему приходилось бороться с гораздо более серьёзными болями и телесными недугами, но он сидел в седле прямо, твёрдой рукой сжимая у бедра бело-зелёное знамя. Подражая ему, я старался держаться так же прямо и слегка наподдал каблуками лошадь. Наша маленькая колонна медленно тронулась с места в серебристом лунном свете, таком сильном, что он отбрасывал неясные тени на серые стены скал.
Южный подход к лагерю шёл вверх по узкой каменистой тропе, грациозно и плавно изогнутой справа налево. Слева от тропы был крутой обрыв высотой метров в тридцать, на дне – обломки валунов. Справа – голый камень отвесной стены. Когда мы проехали по тропе примерно половину пути под пристальным наблюдением как наших людей, так и находящихся в лагере моджахедов, моё правое бедро свела судорога, вскоре ставшая средоточием пронизывающей боли. Чем больше я старался её игнорировать, тем мучительней она становилась. Стремясь ослабить нагрузку на бедро, я вытащил правую ногу из стремени и попытался её вытянуть. Перенеся весь свой вес на левую ногу, я немного привстал в седле. Но неожиданно мой башмак выскользнул из стремени, левая нога потеряла точку опоры, и я почувствовал, что выпадаю из седла в сторону глубокого каменистого оврага.
Повинуясь инстинкту самосохранения, я судорожно изогнулся, сумев уцепиться за шею лошади руками и, раскачиваясь, обхватить её свободной правой ногой. Ещё через мгновение я висел головой вниз, обвив лошадь за шею. Я крикнул, чтобы она остановилась, но лошадь продолжала тащиться дальше по узкой тропе. Я не мог разжать руки: тропка была узкой, а обрыв крутым, и я понимал, что сорвусь вниз, если ослаблю хватку. А лошадь никак не желала останавливаться. Так я и висел вниз головой, обвивая её шею руками и ногами, в то время как её голова тихо покачивалась рядом с моей.
Сначала я услышал смех людей из нашего отряда: неловкий, неуверенный, задыхающийся смех, от которого потом несколько дней болят рёбра. Смех, который может убить вас, если вы не сумеете сделать следующего судорожного вздоха. А потом я услышал, как смеются моджахеды в лагере, и вывернул голову, чтобы увидеть Кадера, обернувшегося в седле и смеющегося так же безудержно, как и остальные. А потом я и сам начал смеяться, а когда смех ослабил руки, которыми я обнимал лошадь, начался новый приступ смеха. Когда же я выдавил, задыхаясь: «Тпру! Стой!», «Банд каро!»[151] – смех достиг своего апогея.
Вот так я и вьехал в лагерь моджахедов. Вокруг меня сразу же сгрудились люди, помогая отцепить наконец руки от лошадиной шеи и ставя на ноги. Вся наша колонна проследовала по узкой тропе в лагерь, все тянули руки, чтобы похлопать меня по спине и плечам. Видя подобную фамильярность, моджахеды присоединились к общему ритуалу, так что прошло не менее пятнадцати минут, прежде чем я смог сесть и дать отдых своим превратившимся в желе ногам.
– Заставить тебя ехать вслед за ним – не лучшая идея Кадера, – сказал Халед Ансари. Он соскользнул с валуна и присел рядом со мной, опершись спиной о камень. – Но разрази меня гром, парень, если ты не стал чертовски популярен, проделав подобный трюк! Это, бесспорно, самое смешное, что они видели за всю свою жизнь.
– Ради Бога! – выдавил я из себя последний рефлексивный смешок. – Я проехал верхом через сотню гор, пересёк десяток рек, по большей части в темноте – целый месяц всё было нормально. А в лагерь вкатился, вися на шее своей лошади, словно какая-то чёртова мартышка.
– Не начинай всё сначала! – захлёбывался от смеха Халед, держась за бока.
Я посмеялся вместе с ним, но хотя безропотно принимал все насмешки, был так измучен, что смеяться уже не хотелось. Взглянув направо, я увидел, что наших раненых укладывают в брезентовый шатёр камуфляжного цвета. В его тени люди снимали груз с лошадей и перетаскивали в пещеру. А позади цепочки работающих людей куда-то вглубь, в темноту, Хабиб тащил что-то длинное и тяжёлое.
