– Вы для меня больше отец, чем он, – сказал я и, хотя то были искренние слова и я открывал ему свою душу, сказанное мною прозвучало мрачно, почти злобно.
– Не говори так! – свирепо оборвал он меня. Первый раз в моём присутствии он был близок к проявлению гнева, и я непроизвольно вздрогнул от этой внезапной горячности. Но выражение его лица быстро смягчилось, и он положил руку мне на плечо. – А как насчёт снов? О чём ты видишь здесь сны?
– Я редко их вижу, – ответил я, изо всех сил пытаясь что-то вспомнить. – Странная вещь: меня давно мучают кошмары, ещё с тех пор, когда я бежал из тюрьмы. Вижу жуткие сны: как меня ловят или я с кем-то дерусь, не давая себя поймать. Но с тех пор, как мы очутились здесь, – уж не знаю, разреженный воздух тому причиной, или я так устаю и замерзаю, когда ложусь спать, или же мысли мои настолько заняты этой войной, – кошмары прошли. Здесь их не было. А пара хороших снов мне приснилась.
– Продолжай.
Я не хотел продолжать: сны были о Карле.
– Просто… счастливые сны о любви.
– Хорошо, – пробормотал он, кивнув несколько раз и убирая руку с моего плеча. Казалось, он удовлетворён моим ответом, но выражение лица было печальным, почти мрачным. – У меня тоже здесь были сны. Мне снился Пророк. Нам, мусульманам, запрещено рассказывать кому-нибудь свои сны о Пророке. Когда они снятся нам, это очень хорошо, просто замечательно – такое нередко случается с правоверными, но мы не должны рассказывать, что видели во сне.
– Почему? – спросил я, дрожа от холода.
– Нам строго запрещено описывать черты лица или говорить о нём так, словно ты его видел. Таково было желание самого Пророка: ни один мужчина, ни одна женщина не должны ему поклоняться, только перед Аллахом допустимо демонстрировать своё религиозное рвение. Вот почему нет никаких изображений Пророка – ни рисунков, ни картин, ни статуй. Но я действительно видел его во сне. И я не очень хороший мусульманин, потому что рассказываю тебе об этом. Он шёл где-то пешком, а я проехал мимо на своей прекрасной, дивной белой лошади и, хотя я не видел его лица, я знал, что это он. И я спешился и отдал ему лошадь. Мои глаза в знак уважения всё время были опущены. Но в конце концов я поднял их, чтобы увидеть, как он уезжает прочь в лучах заходящего солнца. Вот такой сон я видел.
Он выглядел спокойным, но я знал его достаточно хорошо, чтобы заметить уныние в глубине его глаз. И там было ещё нечто, новое и необычное, – мне потребовалось несколько мгновений, чтобы это осознать: страх. Абдель Кадер Хан был напуган, и я ощутил, как бегут мурашки по моей собственной напрягшейся коже. Смириться с этим было трудно: до сих пор я искренне верил, что Кадербхай ничего не боится. Взволнованный и обеспокоенный, я поспешил сменить тему разговора.
– Кадерджи, извините, что говорю о другом, но я хотел бы задать вам вопрос. Я много думал о том, что вы однажды сказали. Вы говорили, что жизнь, сознание и всё такое прочее – порождение света от «большого взрыва». Значит ли это, что свет и есть Бог?
– Нет, – ответил он, и эта внезапно охватившая его пугающая депрессия уже не отражалась на его лице, её прогнала ласковая улыбка. – Я не думаю, что свет – это Бог. Думаю, можно сказать, и это звучит разумно, что свет – язык Бога. Посредством света Бог разговаривает с Вселенной и с нами.
Я поздравил себя с удачной сменой направления беседы и настроения Кадера. Стал топать ногами и шлёпать себя по бокам, чтобы разогнать застоявшуюся кровь. Кадер последовал моему примеру, и мы отправились назад к лагерю, растирая замёрзшие руки.
– Если говорить о свете, то этот свет какой-то странный, – говорил я, выдыхая клубы пара. – Солнце сияет, но оно холодное. В нём нет тепла, и ты ощущаешь себя так, словно попал в мёртвую зону между холодным солнцем и ещё более холодной тенью.
– Мы выброшены на берег в переплетении мерцаний… – процитировал Кадер, и я так поспешно обернулся к нему, что ощутил резкую боль в шее.
– Что вы сказали?
– Это цитата, – ответил Кадер после паузы, понимая, насколько это важно для меня. – Строчка из стихотворения.
Я вытащил из кармана бумажник, порылся в нём и извлёк сложенный листок бумаги, настолько измятый и истёртый, что, когда я развернул его, места на сгибах оказались порванными. То было стихотворение Карлы, переписанное мною из её дневника двумя годами раньше, когда я пришёл в её жилище с Тариком в «ночь диких псов». С тех пор я носил его с собой. В тюрьме на Артур-роуд полицейские офицеры отобрали у меня эту страничку и разорвали на мелкие кусочки. Когда Викрам выкупил меня из тюрьмы, дав взятку, я записал стихотворение Карлы ещё раз, по памяти, и всегда имел его при себе.
– Это стихотворение, – взволнованно заговорил я, держа перед собой превратившийся в лохмотья, трепещущий на ветру листок, так чтобы он мог его видеть, – было написано женщиной по имени Карла Сааранен. Той самой, что вы послали вместе с Назиром к Гупта-джи, чтобы вытащить меня оттуда. Я удивлён, что вы знаете его. Просто невероятно.
– Нет, Лин, – спокойно ответил он. – Это стихотворение было написано суфийским поэтом по имени Садик Хан.[153] Я знаю многие его стихи наизусть: он мой любимый поэт и любимый поэт Карлы.
Его слова леденили моё сердце.
– Любимый поэт Карлы?
– Думаю, что да.
– А насколько… насколько близко вы знаете Карлу?
– Я знаю её очень хорошо.
– А я думал… думал, вы познакомились с Карлой, когда вытащили меня от Гупты. Она сказала… то есть, мне показалось, что она сказала, будто увидела вас впервые именно тогда.
– Нет, Лин, это не верно. Я давно знаю Карлу, она на меня работает. Во всяком случае, она работает на Абдула Гани, а тот работает на меня. Но она должна была рассказать тебе об этом, разве не так? Неужели ты не знал? Я очень удивлён. Был уверен, что Карла говорила тебе. И уж конечно, я говорил с ней о тебе много раз.
В моём мозгу, как в тёмном овраге, куда с рёвом падают звонкие струи воды, – сплошной шум и чёрный страх. Что там говорила Карла, когда мы лежали рядом, борясь со сном, когда вместе противостояли эпидемии холеры? «А потом я оказалась однажды в самолёте, где встретила индийского бизнесмена, и с тех пор моя жизнь изменилась навсегда …» Был ли это Абдул Гани? Его ли она имела в виду? Почему я не расспросил Карлу поподробнее о её работе? Почему она ничего мне не рассказала? И что она делала для Абдула Гани?
– А какую работу она делает для вас, для Абдула?
– Разную. Она многое умеет.
– Я знаю, что она умеет! – сердито огрызнулся я. – Какую работу она выполняет для вас?
– Помимо всего прочего, – Кадер проговорил это медленно и отчётливо, – она находит полезных, способных иностранцев, вроде тебя. Людей, которые могли бы работать на нас, если бы в том возникла нужда.
– Что? – выдохнул я. Это, по сути, не было вопросом. Я чувствовал себя так, словно частицы моего существа, замёрзшие куски моего лица и сердца, падают, разбиваясь, вокруг меня.
Он вновь заговорил, но я резко оборвал его.
– Вы хотите сказать, что она завербовала меня для вас?
– Да. И я очень рад, что она это сделала.
Внутренний холод внезапно разлился по телу, побежал по жилам, и даже глаза теперь были словно из снега. Кадер продолжал идти, но, заметив, что я стою на месте, тоже остановился. Он всё ещё улыбался, когда повернулся ко мне. В это мгновение к нам подошёл Халед Ансари, громко хлопая в ладоши.
– Кадер! Лин! – приветствовал он нас со своей обычной грустной полуулыбкой, которая так мне нравилась. – Я принял решение. Хорошенько подумал, Кадерджи, как вы и советовали, и решил остаться. По крайней мере, на какое-то время. Прошлой ночью здесь был Хабиб – часовые видели его. За последние две недели он совершил столько безумств на дороге в Кандагар – с русскими пленными и даже с некоторыми пленными афганцами… Ужасная мерзость… Я вообще-то не очень впечатлителен, но всё это так жутко, люди так напуганы, что собираются что-то с ним делать – скорее всего, просто застрелить, когда увидят. Нужно, говорят, охотиться на него, как на дикого зверя. Я должен… Я должен попытаться как-то помочь ему. Хочу остаться, разыскать его и уговорить вернуться в Пакистан со мной. Так что… отправляйтесь сегодня ночью без меня, а я… подойду недели через две. Вот… и всё, пожалуй, что я хотел сказать.
– А как насчёт той ночи, когда я повстречал вас и Абдуллу? – спросил я сквозь зубы, стиснутые от холода и леденящего страха, который, как приступы боли, судорогой пронизывал всё моё существо.
– Ты забыл, – ответил Кадер Хан. Голос его стал строгим, лицо потемнело и выражало не меньшую решимость, чем моё. В тот момент мне и в голову не пришло, что он тоже чувствует себя обманутым и преданным. Я не вспоминал о Карачи и рейдах полиции, забыл о предателе из его окружения, близком ему человеке, который пытался устроить всё так, чтобы его и меня, и всех нас схватили, а то и убили. Я не хотел видеть в его угрюмой отчуждённости ничего, кроме жестокого равнодушия к моим чувствам. – Ты впервые встретил Абдуллу задолго до той ночи, когда познакомился со мной. Это было в монастыре Стоячих монахов, верно? Он находился там в тот день, чтобы присматривать за Карлой. Она не слишком хорошо тебя знала, не была уверена, что тебе можно доверять, тем более в этом незнакомом ей месте. Карле нужен был человек, который мог бы ей помочь, если у тебя возникнут дурные намерения по отношению к ней.
