Все может быть. Но Лотте Мадсен была из моего дивизиона.
У нее был вид чудаковатой художницы, и я по инерции решил, что так оно и есть, — либо она любовница чудаковатого художника. Никак иначе не объяснить того, что эти растянутые коричневые вельветовые брюки и скучный тесный серый свитерок пропустили на вернисаж. Но она оказалась покупательницей. Не за собственный счет, естественно, — а для одной датской фирмы, которая обставляла свой новый офис в Оденсе. Лотте была переводчиком-фрилансером, переводила с норвежского и испанского: брошюры, статьи, инструкции, фильмы и кое-какую профессиональную литературу. Датская фирма была одним из ее постоянных заказчиков.
Разговаривала Лотте тихо и с неуверенной, робкой улыбкой, словно не понимала, как кто-то может тратить свое время на беседу с ней. Я тут же увлекся Лотте Мадсен. Да, пожалуй, «увлекся» — точное слово. Она была очаровательная. И маленькая. Метр пятьдесят девять. И спрашивать было незачем — у меня на рост неплохой глазомер. По выходе с вернисажа в тот вечер я уже имел ее телефонный номер — чтобы передать ей фотографии других работ выставлявшихся там художников. В тот момент я, видимо, еще полагал, что действую искренне.
В следующий раз мы с ней встретились попить кофе в «Суши&Кофе». Я объяснил, что не намерен показывать ей никаких снимков, а тем более присылать по электронной почте, потому что картинки на экране, как и я сам, — лгут. Быстренько проскочив тему картин, я поведал ей, что несчастлив в браке, но связан чувством долга по причине безграничной любви ко мне моей жены. Старейший в мире штамп для расклада «женатый мужчина — незамужняя женщина» и наоборот, но у меня сложилось впечатление, что она его раньше не слышала. Я в общем-то тоже на тот момент, но по крайней мере слышал о нем и предположил, что он должен сработать. Она взглянула на часы и сказала, что ей пора идти, а я спросил, нельзя ли мне как-нибудь заскочить к ней вечерком и показать другого художника, который, на мой взгляд, представляет больший инвестиционный интерес для ее заказчика в Оденсе. Она, поколебавшись, согласилась.
Я прихватил несколько дрянных картин из галереи и бутылку красного вина из нашего подвала. Что Лотте сдастся, было видно с первого мгновения, когда она открыла мне дверь в тот жаркий летний вечер. Я травил ей всякие смешные байки о собственных промахах, из тех, что словно бы выставляют тебя в невыгодном свете, но на самом деле показывают, что ты достаточно успешен и уверен в себе для самоиронии. Она рассказала, что была единственным ребенком в семье, что в детстве и юности ездила по всему миру с родителями, что отец был главным инженером в международной водопроводной компании. Что она особо не привязана к месту и Норвегия не хуже и не лучше прочих стран. Для человека, говорящего на столь многих языках, говорила она не слишком много. Переводчица, думал я. Предпочитает чужие истории собственным.
Она спросила меня о моей жене. «Твоя жена», она так и сказала, хотя должна была знать имя Дианы, раз получила приглашение на вернисаж. Чем облегчила для меня разговор. И для себя.
Я объяснил, что наш брак дал трещину, когда «моя жена» забеременела, а я не хотел ребенка. И поэтому, как она считает, уговорил ее сделать аборт.
— Что, правда? — спросила тогда Лотте.
— Допустим.
Я заметил, как она переменилась в лице, и спросил, в чем дело.
— Родители уговорили меня сделать аборт. Потому что я была еще подростком и у ребенка не будет отца. Я до сих пор их ненавижу за это. Их и себя.
Я сглотнул. Сглотнул и пояснил:
— В нашем случае у младенца был синдром Дауна. Восемьдесят пять процентов родителей, узнав об этом, выбирают аборт.
И тут же пожалел о сказанном. Что я думал? Что после объяснения про синдром Дауна Лотте станет более понятно, почему я не захотел иметь ребенка от собственной жены?
— Большая вероятность, что твоя жена все равно бы потеряла этого ребенка, — сказала Лотте. — Синдром Дауна часто сопровождается пороком сердца.
Порок сердца, подумал я и в душе поблагодарил ее за помощь, за то, что она снова все мне упростила. Нам обоим.
Через час мы уже сняли с себя всю одежду, и я праздновал победу, которую более привычный к победам мужчина счел бы слишком легкой, — однако я парил потом в облаках дни напролет. Недели. Точнее, три с половиной недели. У меня ведь появилась любовница. Которую я бросил спустя двадцать четыре дня.
Сейчас, когда она стояла передо мной в дверях, все это казалось нереальным.
У Гамсуна где-то сказано, что нам, людям, любовь быстро приедается. Что нам не хочется того, что достается слишком большими порциями. Неужели мы и правда настолько банальны? Очевидно, да. Однако со мной произошло не это. То, что произошло со мной, называется нечистая совесть. Не оттого, что я не мог ответить на влюбленность Лотте, — но оттого, что я любил Диану. Не признать этого было невозможно, однако поводом к разрыву стал ерундовый и нелепый эпизод. Было позднее лето, двадцать четвертый день нашего греха, и мы легли в постель в тесной двухкомнатной квартирке Лотте на Эйлерт-Сундс-гате. До этого мы болтали весь вечер — а вернее, болтал я. Рисуя и описывая жизнь такой, как я ее вижу. Это я умею, в манере Пауло Коэльо, которая завораживает интеллектуально покладистых людей, но раздражает более взыскательных. Взгляд печальных карих глаз Лотте не отрывался от моих губ, ловя каждое слово, — я буквально видел, как она всем существом вплетается в домотканое полотно моих мыслей, как ее мозг претворяет мои соображения в собственные, как она влюбляется в мой ум. Сам я давно уже влюбился в ее влюбленность, в преданные глаза, молчаливость и тихие, жалобные, едва слышные любовные стоны, совсем не похожие на завывания Дианиной циркулярной пилы. От этой влюбленности я три с половиной недели пребывал в состоянии непрерывного возбуждения. Так что, когда я иногда прерывал свой монолог, то нагибался к ней, клал ладонь ей на грудь, и дрожь сотрясала Лотте — или меня, — и мы кидались в двери спальни, к икеевской кровати шириной в сто один сантиметр с многообещающим названием «Брекке».[13] В тот вечер стоны были громче обычного, и она шептала мне в ухо что-то по-датски, чего я не понял, датский вообще трудный язык — датские дети ведь начинают говорить позже других европейских детей, — но что тем не менее подействовало на меня необычайно возбуждающе, и я увеличил скорость. Обычно Лотте с осторожностью относилась к такому нарастанию темпа, но в этот раз вцепилась в мои ягодицы и прижала меня к себе, что я понял как пожелание увеличить мощность и частоту. Я подчинился, заставляя себя думать об отце в открытом гробу во время похорон, — зарекомендовавший себя рецепт от преждевременного семяизвержения. Или в данном случае — от семяизвержения вообще. Хотя Лотте и говорила, что пьет противозачаточные таблетки, от мысли о ее беременности у меня останавливалось сердце. Я не знаю, достигала ли Лотте оргазма, когда мы любили друг друга, ее обычно тихое и сдержанное поведение заставляло предположить, что оргазм ее будет не сильнее, чем рябь на поверхности воды, как нечто, чего я просто-напросто могу не заметить. А ее, такую ранимую, я просто не смел мучить подобными расспросами. Я почувствовал, что пора остановиться, но позволил себе еще один мощный толчок. И почувствовал, как наткнулся на что-то там внутри. Ее тело напряженно застыло, глаза и рот распялились до предела. Затем ее тело содрогнулось, а взгляд сделался таким диким, что я решил, будто спровоцировал эпилептический припадок. И тут я ощутил, как что-то горячее, еще горячее, чем ее лоно, охватывает мой член, и в следующий миг волна окатила мне живот, бедра и мошонку. Приподнявшись на локтях, я посмотрел с недоверием и ужасом в точку, где соединялись наши тела. Ее лоно сжималось так, словно хотело вытолкнуть меня, ее стон был глубоким, ревущим, какого я никогда прежде не слышал, и тут пришла вторая волна. Влага выплеснулась из нее, просочилась между нашими бедрами и вытекла на матрас, еще не успевший впитать первую волну. Господи, подумал я. Я пробил в ней дырку. Мозг в панике искал причины. Она беременна, подумал я. И я как раз пробил дыру в околоплодном пузыре, и теперь все это дело течет на кровать. Господи, да мы сейчас всплывем к чертовой матери, это водяное дитя, еще одно водяное дитя. Ладно, допустим, я читал про так называемый «струйный оргазм» у женщин и даже видел его в паре порнофильмов, но относился к этому как к обману, выдумке, мужской фантазии. Единственное, о чем я мог думать, была расплата, божья кара за то, что я уговорил Диану сделать тогда аборт: теперь я убил невинного ребенка своим неосторожным членом.
Я слез на пол и сорвал с постели одеяло, Лотте съежилась, но я не обращал внимания на ее сжавшееся голое тело, только смотрел не отрываясь на темное пятно, расплывающееся по простыне. Постепенно до меня доходило, что случилось. Или, вернее, чего, к счастью, не случилось. Но непоправимое уже произошло, теперь слишком поздно и назад дороги нет.
