— Когда, Игнат Кириллович?
— Как-нибудь, в смысле — скоро. Клянусь, перезвоню. Прощайте... то есть до свидания.
— Что ж, буду ждать. Целую!
— Спасибо. — Игнат отключил телефон, брезгливо швырнул мобильник на мятые простыни. Ха! Она его, видите ли, «целует», лошадь страшная. Игнат скорчил кислую физиономию, взъерошил волосы на затылке, медленно вдохнул, резко выдохнул, встал.
Город за раскаляющимися стенами привычно шумел, пытаясь не замечать климатических катаклизмов. Окна в квартире жены выходили на так называемую «солнечную сторону», еще нет и десяти, а в комнате Африка. Под голыми пятками стонет рассохшийся паркет, быстрее в ванную, уже весь потный.
Горячую воду, ха-ха-ха, отключили. Ну и фиг с ней! Плохо другое — холодная нагрелась в трубах до температуры парного молока. Не освежающий душ, блин, а теплый водопад на речке Лимпопо, честное слово!
«Надо было вместо свадебного путешествия, черт его дери, заниматься жильем, — думал Игнат, намыливая мочалку. — Давно в жил как люди, в нормальной хате с кондиционером... Впрочем, нет. Кондишен все равно не успели бы поставить...»
Однокомнатная жены возле «Бауманской» и комната Игната недалеко от «Новослободской» в сумме тянули на вполне приличную «двушку» где-нибудь не так далеко от Садового кольца. С милой, разумеется, и в шалаше рай, однако, когда милой нет рядом, в этом чертовом шалаше ужасно неуютно.
Вытираться после условно холодного душа Игнат не стал. Чистил зубы, брился, а на потрескавшийся кафель с мокрого тела медленно стекала вода. Оставляя влажные следы, как был, голым, Игнат прошлепал на кухню. Первым делом полил многострадальный кактус на подоконнике, затем поставил чайник. И с тоской вспомнил о своей еще более тесной коммунальной кухонке.
Вроде бы логично, что молодожен из коммуналки перебрался в отдельную квартиру супруги, а все равно неловко как-то, чувствуешь себя, блин, альфонсом. Даже невзирая на то, что по условиям «брачного договора» И.К. Сергач на будущую совместную жилплощадь принципиально не претендует.
Заваривая крутой зеленый чай, Игнат улыбнулся, вспомнил, как смутил тещу этот самый «договор», на заключении которого он, Сергач, настаивал. Тещу, учительницу литературы, договорные отношения между брачующимися обескуражили, зато в глазах тестя, офицера в отставке, прагматичный зять сразу же подрос до... до звания прапорщика. А прежде тесть-отставник взирал на потенциального зятя-прорицателя вообще как на негодного к строевой доходягу. В переносном смысле, разумеется. Когда ж Сергач объявил, что решил покончить с сомнительными заработками на суевериях, тестюшка возвысил было Игната Кирилловича, образно говоря, до младшего лейтенанта, но тут же разжаловал обратно в прапоры, узнав, чем надумал зятек зарабатывать на хлеб насущный.
Жалкое подобие ветра всколыхнуло паруса занавесок. От терпкого чая защипало в горле. Желудок заурчал, перемалывая съеденный бутерброд. Игнат потянулся, снял с холодильника кипу писчей бумаги. Отодвинул на край столешницы телефонный аппарат с определителем номера, чей-то, уже не помнил, чей, странноватый свадебный подарок. Отыскал взглядом и взял гелевую ручку без колпачка, колпачок потерялся еще позавчера. Прикусил пластмассовый кончик ручки, зарылся в бумагах.
Изрядное количество серых тонких листков украшали ровные рукописные строчки. Сергач нашел дописанный им минувшей ночью до середины листок, прочел последний абзац.
— Молодчина, Игнат Сергач, — похвалил себя автор. — Мастерство растет не по дням, а по часам. Само собой, не Гоголь и даже не Горький, но на Яна Флеминга в относительно приличном переводе тянет вполне...
Жалко, никто, кроме Игната, не видел, как округлились глаза Инны, когда новоиспеченный муженек сообщил, что, дескать, и он в молодости баловался журналистикой и даже состоял в штате узкоотраслевой заводской газетенки.
Игнат сделал несколько правок в прочитанном абзаце, сел поудобнее, настроился на дальнейшее сочинительство, и тут затарахтел телефонный аппарат по левую руку от обнаженного автора. Цифры на определителе номера знакомые, с Шаболовки беспокоят.
— Алло, Витька, привет! Поздравляю с возвращением.
— Мать твою в лоб, Игнат, как ты догадался, что это я звоню?
— Элементарно, Ватсон. На Российском телевидении, кроме Витьки Фокина, других знакомых у меня нет. Как съездил?
— Нормально. Видел мои репортажи в «Вестях»?
— А то! — соврал Игнат. — Клево выглядишь в кадре, старина.
— Вообще-то, я только готовил материал, сам на экране ни разу...
— Не обижайся, я пошутил! — оборвал приятеля Игнат. — Выразился образно, в том смысле, что ты незримо присутствовал в кадре, находясь за плечом оператора. — И Сергач поспешил сменить тему. — А мы, как ты уже догадался, проблему с жильем до сих пор не решили. После свадьбы махнули в Крым на десять дней, потом дела навалились. Блин! Ты же не знаешь самого главного! Ты месяца два отсутствовал, да?
— Больше. Сразу после вашего бракосочетания, на другой день уехал, вернулся вчера, поздно ночью.
— Вить, ты не поверишь, но я резко поменял ориентацию. В смысле — социальную. Резко и кардинально. Я больше не мистик-профессионал, я теперь политтехнолог.
— Кто?!
— Охренел, да?
— Сергач, мать твою в лоб, кроме сочинения музыки, все остальные виды человеческой деятельности ты, по-моему, уже успел перепробовать. Или я ошибаюсь?
— Ошибаешься, старик! Четверть века тому назад я играл тяжелый рок собственного сочинения в школьном ансамбле, в вокально-инструментальном. И пел, подражал Яну Гилану, а нынче пишу и стараюсь быть похожим на Яна Флеминга, ферштейн?
— Абсолютно нихт ферштейн!
— Тогда слушай: мы уже купили билеты до Евпатории, а тут Инке пришло приглашение на одну презентацию. Я поперся с ней и совершенно случайно познакомился с неким шепелявым дядечкой из некоего политизированного интернет-издания. Какого, не спрашивай, все равно не скажу. Пока. Шепелявый после энной рюмки коньяка проболтался, мол, урвал заказ на весьма и весьма нестандартный долгоиграющий пиар будущей президентской кампании. В двух словах объяснил, в чем оригинальность проекта. Валяясь на детском евпаторийском пляже, я вспомнил пару его шепелявых слов по сути щедро субсидируемого предвыборного проекта и родил идейку в русле общей концепции, а по возвращении предложил новорожденную идейку шепелявому. Теперь вот сижу, воплощаю собственную плодотворную идею, в поте лица и тела отрабатываю офигенно солидный аванс. В Крыму, кстати, отдохнули мы на три с минусом. Условия аховые, цены, блин, кусаются, в море сплошь медузы. В Крым я больше ни ногой.
— Про Крым потом расскажешь. Признавайся, чего сейчас делаешь, авантюрист хренов? Чего, конкретно.
— Создаю кой-какой литературно-художественный текст. Подробности при личной встрече.
— Как раз на предмет встречи я и звоню. К двадцати ноль-ноль мы с супругой ждем тебя и Инку. Отказы не принимаются. Отметим мое возвращение по полной программе.
— О'кей. Кроме нас, кто еще зван, ежели не секрет?
— Большинство ты не знаешь, и... — Витя выдержал эффектную паузу, — ...и я дозвонился до Федора. Он обещался быть всенепременно.
— Серьезно? Блин горелый, я ему звонил-звонил, искал старую черепаху, и все без толку...
Друзья-приятели трепались еще минут десять. Говорили о разном, шутили, посмеивались. Положив трубку, Игнат присвоил началу сегодняшнего дня название «утро неожиданных звонков». И понадеялся, что грядет «день плодотворной работы». В том, что вместе с ослаблением жары случится «вечер приятных встреч и умеренных возлияний», Игнат не сомневался.
Не отрывая голой задницы от табурета, Сергач открыл дверцу холодильника. Взял последнюю из припасенных баночку кока-колы. Открыл, глотнул с удовольствием холодненького, утер пот со лба и, согнувшись над листком в три погибели, принялся писать. Быстро-быстро, едва успевая фиксировать на бумаге остросюжетные и слегка политизированные фантазии".
* * *
В окрестностях Берлина бушевало ненастье. Март напомнил о невротическом характере недоношенного первенца весны, расплакавшись кляксами мокрого снега. Шепеляво свистел порывистый ветер. Тихо и жалобно постанывали ветви деревьев. Свинцовые тучи на бледном, словно лицо больного ребенка, небе спрятали еще зимнее, еще робкое солнце, подменив рассвет хмурыми сумерками.
Островки терзаемых ветром деревьев поредели. Владимир выключил фары. Серпантин мокрого снега мельтешил перед глазами, но Владимир, прищурившись, разглядел далеко впереди темные контуры города. Он улыбнулся. Чуть заметно, более глазами, чем губами. На мгновение лицо его преобразилось. Улыбка смягчила по-мужски скупые черты его простого, открытого лица, а колючие хрусталики глаз полыхнули двумя теплыми огоньками. Мгновение улетучилось в вечность, сгинуло в снежной круговерти за бортом машины, и на лице Владимира вновь, как и прежде, застыло непроницаемое выражение сосредоточенности профессионала.
